Ему удалось исследовать одно загадочное животное — торнарию.

Маленькую прозрачную торнарию ученые знали давно, и все считали ее личинкой какой-то морской звезды. Оказалось, что она совсем не личинка морской звезды или другого иглокожего. Торнария — это личинка баланоглосса, животного, которое долгое время относили к червям. Теперь место баланоглосса среди животных изменилось, он оказался близким родственником иглокожих, промежуточным звеном между иглокожими и червями.

Эти успешные исследования и улучшение здоровья Людмилы Васильевны ободрили Илью Ильича. Он снова был увлечен мыслями о научной работе, о новых открытиях.

Прошло лето. Когда в Специи началась сильная жара, Мечниковы переехали в Швейцарию, в Рейхенгаль. Здесь Илья Ильич дополнил свои исследования по истории развития скорпиона.

Окончательно установив наличие у скорпиона трех зародышевых листков, он доказал, что и паукообразные развиваются по общим правилам: у них те же три листка, как у червей, иглокожих, позвоночных, моллюсков.

К началу учебного года Илья Ильич должен был вернуться в Россию. О возвращении в Петербург Людмилы Васильевны не могло быть и речи. Решили вызвать ее сестру, Надежду Васильевну.

С тяжелым чувством уезжал Илья Ильич. Ничего хорошего от Петербурга он не ждал. В Горном институте он читать больше не будет. Доцентура в университете не может обеспечить даже скромного существования, а лечение больной тем более. Оставалась лишь небольшая надежда на Сеченова, который обещал продвинуть кандидатуру Мечникова на кафедру зоологии в Медико-хирургической академии в Петербурге. Получить кафедру в академии для Ильи Ильича было очень трудно. Причин к этому много. О некоторых из них писал Иван Михайлович Сеченов Илье Ильичу:

«На кафедру зоологии в нашей академии Вы могли быть представлены мною лишь в субботу на прошлой неделе, то есть 3 мая… Единственным Вашим конкурентом явился Брандт, представленный от имени Бессера, Мерклина и К°.

Предложил я Вас в ординарные[14] или по крайней мере исправляющие должность ординарного, жалованье в обоих случаях 3 тысячи в год, напирая на полезность привлечь Вас исключительно на сторону академии. При этом я имел в виду еще то обстоятельство, что Вашей статьей в «Отечественных записках» Вы создали себе для будущего не совсем приятное положение в университете — преждевременно сожгли позади себя корабли».

Что же это за корабли, которые, по словам Сеченова, Илья Ильич сжег за собой? Читатель помнит съезд естествоиспытателей в Петербурге, на который приезжал Мечников. Устроители съезда вскоре издали «Труды первого съезда естествоиспытателей». В номере четвертом журнала «Отечественные записки» за 1869 год появилась статья, подписанная буквами «М. И.». В этой статье автор резко критиковал «Труды съезда», которые, как кривое зеркало, исказили состояние русской науки. На брошенные Мечникову обвинения со стороны задетой им группы ученых он написал ответное письмо, в котором настаивал на справедливости своих выводов и защищал право научной критики:

«…Что касается того, будто я на основании мнения о зоологическом отделе „Трудов“ судил о всем томе „Трудов“, то на это должен возразить следующее. Тот факт, что в „Трудах“ напечатаны статьи, переставшие до появления „Трудов“ быть в науке новыми, мною доказан относительно нескольких отделов. Содержание же работ рассмотрено мною только в пределах зоологии. При этом я взял обе самые большие статьи, рассчитывая, что и этого достаточно. Если же понадобится разобрать и другие, то я не премину это сделать…»

Подвергнув «Труды» справедливой критике, Мечников закончил статью в «Отечественных записках» указанием на то, что «Труды» не отражают действительного положения русской науки: в них нет работ выдающихся русских ученых — Менделеева, Сеченова, Зинина и других.

Обиженные Мечниковым сделали все, чтобы ухудшить и без того тяжелое положение Ильи Ильича.

Людмилу Васильевну необходимо было оставить на продолжительное время за границей. Для этого нужны были деньги. В университете перспектив на кафедру из-за ненависти коллег не было никаких. Рекомендация Сеченова в Медико-хирургическую академию вряд ли смогла бы помочь — уж очень сильна там была немецкая группировка профессуры. На кафедре зоологии и анатомии академии доживал свой век профессор Брандт, не научившийся за тридцать семь лет жизни в России сколько-нибудь сносно читать лекции на русском языке. Брандт никак не мог примириться с теорией Дарвина. На лекциях он ежегодно твердил одно и то же, коверкая русские слова:

«Дарвин говорит, что шеловек проишходит от обежана, — ему нравится это, а я не хошу, я не обежана».

Брандт — экстраординарный профессор; его нужно повысить до ординарного и отдать ему кафедру зоологии. Так думал чиновник от науки Мерклин, профессор ботаники академии, который обычно бормотал свои лекции перед пустой аудиторией — к нему студенты не ходили. Были еще профессора, а среди них ученые с солидной научной репутацией, но многие из них весьма враждебно относились к культуре народа, среди которого жили. Эта влиятельная в академии группа приняла все от нее зависящие меры, чтобы не допустить Мечникова на кафедру зоологии. Рекомендация находившегося на подозрении у начальства Сеченова только повредила делу.

Устроив жену на попечение Надежды Васильевны, Мечников вернулся из Швейцарии в Россию. Предсказания Сеченова оправдались: из-за статьи в «Отечественных записках» многие профессора Петербургского университета отвернулись от Ильи Ильича. Надеяться на улучшение своего положения в университете было нечего. Оставалась слабая надежда на академию.

В ожидании лучших времен, решив уйти из университета, Илья Ильич принял предложение совета университета о командировке за границу. Мечников прекрасно знал причины столь великой щедрости начальства: оно сочло более удобным избавиться от Ильи Ильича на время, пока разрешится вопрос о замещении вакансии профессора зоологии, на которую уже давно был подготовлен «подходящий» кандидат.

Илья Ильич вернулся к Людмиле Васильевне и вместе с ней поехал к морю, в Виллафранка. Море давало обильный зоологический материал, и научная работа успешно подвигалась. Хотелось думать, что вскоре порадует своими известиями Сеченов. Оживали в сотый раз надежды на лучшее будущее.

…На дороге показалась фигура почтальона, шагавшего в облаке пыли. Илья Ильич стоял у ограды и, как обычно, поднял свою широкополую шляпу, приветствуя его.

— Нет ли писем Мечникову? — спросил он.

На этот раз не последовало обычного ответа с пожеланием счастливого ожидания. Почтальон вынул из сумки пакет и вручил его Илье Ильичу.

Письмо из Петербурга, от Сеченова. Что в нем — радость или горе?

В дом Мечников не пошел. Зачем волновать больного человека!

С письмом в руке Илья Ильич спустился вниз, к берегу моря. Там он нашел знакомый большой отшлифованный камень и сел на него.

«Петербург. 16 ноября 1869 года, — читал Мечников.

Пишу Вам, мой милый, добрый, хороший Илья Ильич, с страшно тяжелым чувством: с одной стороны, я все-таки чувствую себя перед Вами виноватым, что втянул Вас в дело, которое кончилось неудачей, а с другой — все еще не могу придти в себя от чувства негодования и омерзения, которое вызвала во мне вчерашняя процедура Вашего неизбрания. Дело происходило следующим образом. Я предложил Вас, как Вам известно, в ординарные; комиссия, разбиравшая Ваши труды, тоже предложила Вас в ординарные, а когда отчет ее был прочитан, я снова заявил конференции, что Вы желаете баллотироваться только в ординарные. Вслед за этим и по закону и по разуму следовало бы пустить на шары вопрос о Вашем избрании, а между тем президент академии, а вслед за ним Юнге и Забелин, предводители партии молодой академии, потребовали вдруг предварительного решения следующего вопроса: нуждается ли вообще наша академия в преподавателе зоологии в качестве ординарного профессора? Это подлое и беззаконное