палачей дирижер львовской оперы Мунт. Но звуки “танго” продолжали звучать над бараками...
Исступленно кричал комендант лагеря: “Музик!”. Все громче играли музыканты, понимая, что на сей раз они исполняют реквием самим себе... По приказу коменданта каждый оркестрант выходил в центр круга, бережно клал свой инструмент на землю, раздевался догола, после этого раздавался выстрел, человек падал мертвым. И его предсмертный стон сливался с мелодией “танго”... Один за другим уходят из жизни флейтисты, валторнисты, гобоисты. С каждым выстрелом все меньше оставалось... музыкантов, все тише становились звуки музыки, все слышнее были крики умиравших.
Последним из этого обреченного круга, в центре которого уже лежала гора инструментов, одежды и трупы музыкантов, был профессор Львовской консерватории, известный композитор и музыкант Штрикс...
Эсэсовцы весело смеялись, видя, как таяло живое кольцо музыкантов вокруг профессора, и еще громче гоготали, когда он остался один перед ними, продолжая в одиночестве исполнять “Танго смерти”.
- Господин профессор, ваша очередь, - ухмыляясь, произнес комендант. - Командование благодарит вас за музицирование, оно доставило нам истинное удовольствие.
Но гордый старик не опустил скрипку на землю. Он изящным жестом виртуоза поднял смычок и, припав щекой к инструменту, мощно заиграл, а потом и запел на немецком языке польскую песню “Вам завтра будет хуже, чем нам сегодня”. <...> Пуля оборвала его на полуслове [71, с. 70-71].
А. ПУШКИН:
...и новый Гайден меня восторгом дивно упоил [72, с. 393].
***
Мало ему было, городу Львову, затоптать могильное это место, прикрыть его казенными строениями.
Ворожбой луны на седых мостовых,
капризами кованых фонарей,
чернокаменным фасадом на рыночной площади,
торжеством купеческой усыпальницы,
и тенями алхимиков за узорчатыми стеклами старинной аптеки,
и подъездом, где за железными воротами в тусклом свете электричества квадратики плиток тоскуют по шинам карет,
и уютом кафе,
мощью соборов,
смутой женского взгляда -
чем только не напрягся город, лишь бы замести следы Яновского лагеря.
И - преуспел: заморочил аккордами барокко, опутал ренессансными изысками, повлек нас с тобой узкими улочками между глухих стен и навечно окованных дверей, загнал в конце концов в несуразный какой-то зал с наивным лепетом лепки, с яркой белизной сцены, где камерный оркестр, такой малочисленный, такой немудреный - и такой отдельный от алебастровой безвкусицы зала, от скрипа в партере, от заоконной тьмы, чреватой призраками лагерных смертей...
Над змеями грифов, над щетиной смычков простирается хрупкая старческая рука дирижера и с неожиданной силой вытягивает из струнных бесконечно длинные звуки, сплетает их в мягкий мотив, и в половодье мелодии растворяется уныние кресельных рядов, и восемнадцатый век блистает огнями гостиной, где лощеные кавалергарды замерли возле высоколобых красавиц в ажурных креслах. Пышные перья вееров, шелест кринолинов, вспархивание шепотков, таинство родинки в декольте, свечи над пюпитрами, белые чулки музыкантов, золото на камзолах, плавные взмахи капельмейстера...
Я скашиваю взгляд и вижу тонкую линию твоего носа и стремительные острия ресниц.
А музыка окутывает, обволакивает, и я - в боязни и надежде - жду, когда растает звук в этом зале, в той гостиной, и гости, шурша одеждами, сместятся из изящно изваянных поз в более свободные, регламентированные для светской куртуазной беседы, но мы ускользнем в дальний покой, где гобелен пылает наготой пастушки и ситцевые обои хранят оттенки вздохов, и в тумане сумрака сомкнем руки, и нарастающий блеск огромных твоих глаз, и бархатный шар груди... - а мелодия все еще выворачивает сердце.
Плечи, свечи, уютный альков... Ах, Амур, ты – охотник отменный! Но зачем же истомой альтов спекулировать столь откровенно? Эти звуки - надежный конвой: никуда нам не деться отныне...
Обернусь, поражусь: профиль твой нежен, как менуэт Боккерини...
В. БОНЧ-БРУЕВИЧ
...эти хранители святости... распаленные страстью холостых людей... находили удовлетворение своим бушующим разнузданным помыслам в жестокости, мучениях и крови тех, на кого легче всего было поднять руку: сектанты, ведьмы, колдуны, евреи... <...> ...в застенке рукою палача срывались одежды с красавиц-девушек, с женщин, полных сил и чистоты, и они, эти служители алтаря, упивались редким зрелищем обнаженных женских тел. ...в терзаниях... женщин и девушек находили они чудовищное удовлетворение своих страстей и сатанинской похоти [69, с. 165].
Б. ЛЕКАШ
Бриля Брейерс, восемнадцати лет, - “вы не можете себе представить, какая она была красавица!” [очевидец] - ...изнасилована пятнадцать раз подряд.
- Знаете, я это видел собственными глазами! - говорит со стоном отец Брейерс, у которого во рту не осталось ни единого зуба.
Он немного сумасшедший, этот отец Брейерс! Прямо хохотать можно, когда он сюсюкает:
- Я это видел своими глазами! А в это время они мне выламывали зубы, один за одним [10, с. 131].
Ж.-П. САРТР:
[Для антисемита] в словах “красавица еврейка” есть очень подчеркнутый сексуальный смысл, совершенно отличный от смысла понятий “красавица гречанка” или “красавица американка”. Эти слова как бы пахнут насилием и кровью. Красавица еврейка - это та, которую царские казаки за волосы волокут по улицам пылающей деревни [16, с. 46].
Н. КОСТОМАРОВ
БИБЛИЯ
Когда выйдешь на войну против врагов твоих... и возьмешь их в плен, И увидишь между пленными женщину, красивую видом, и полюбишь ее, и захочешь взять ее себе в жены; То приведи ее в дом свой, и пусть она... снимет с себя пленническую одежду свою, и живет в доме твоем, и оплакивает отца своего и матерь свою в продолжение месяца; и после того ты можешь войти к ней и сделаться ее мужем... если же она
Пьяные немецкие солдаты затаскивали львовских девушек и молодых женщин в парк Костюшко и
