«бабочках». Но когда старшина Звягин пригляделся, то понял, что никакие это не снопы, а еще живые и изо всех сил старавшиеся выжить люди, они искали спасения от огня, охватившего все пространство вокруг. Горели дома и постройки, горели деревья, горела земля, горело болото, и сама речка кипела огнем. А с неба падали все новые и новые снаряды.

Обстрел начал немного ослабевать. Старшина Звягин поднял взвод, и они начали пробираться дальше. Шли медленно, часто останавливались, прислушивались. В какое-то мгновение Звягин, шедший впереди, уловил странный звук. Звук рождался в глубине оврага, где-то там, впереди, куда они шли, и там же завершался. Но через мгновение он выкатился им навстречу, он несся вместе с тем ужасом, который происходил в деревне. И старшина Звягин, и все, шедшие рядом с ним и следом, мгновенно это почувствовали и остановились.

– Приготовить гранаты! – сказал взводный и сорвал с поясного ремня чугунное тельце Ф-1.

Гул в овраге между тем нарастал, ширился, как будто оттуда навстречу второму взводу неслась взрывная волна. Старшина Звягин разжал усики чеки и, прижав скобу, медленно потянул кольцо.

– Давай, ребята! Бросай! – заревел он, увидев впереди, шагах в двадцати, группу немцев.

А дальше все закрутилось железным беспощадным колесом, и это жестокое колесо покатилось по оврагу, по его обрывистым склонам, по людям, сгрудившимся здесь, по их головам и плечам, опрокидывая нестойких и зазевавшихся и отскакивая от тех, кто принял его штыком и саперной лопатой. Заскрежетало железо о железо, затряслась земля под ногами, под опрокинутыми телами. Захрустело чудовищным хрустом, и человеческие голоса и стоны слились с нечеловеческим ревом. Казалось, земля прогнулась под тяжестью того, что здесь происходило.

Гранату успел бросить только Хаустов. Они втроем залегли на правом склоне, когда со стороны деревни навстречу взводу хлынула волна немцев. Сколько их бежало, понять было нельзя. Тут же в самой их гуще лопнуло несколько гранат, разбрасывая по сторонам тела и обрывки одежды. Петров приладил к винтовке штык, который все время выскальзывал из руки в снег, потому что рука дрожала, а все тело цепенело. Справившись со штыком, он тоже начал вытаскивать из кармана шинели гранату. Но события развивались настолько быстро и непредсказуемо, что через мгновение гранату бросать было уже некуда. Все перемешалось. Каски. Шинели. Голоса. Крики. Он увидел, как левее пулеметчик, еще разделенный двумя противостоящими волнами, упал на колено, передернул затвор «дегтяря» и прямо с руки повел длинную очередь почти в упор. Но тотчас его смели то ли свои, то ли чужие. Кто-то с силой толкнул Петрова в плечо, потащил вперед, прямо на немцев, и он услышал голос Коляденкова:

– Пош-шли-и!

Все было кончено в какие-то минуты. Сознание Петрова как будто отключилось, так что он потом долго ничего не мог вспомнить. Во рту першило, как будто он бежал кросс. Грудь болела, такое с ним случалось именно во время бега на длинные дистанции, когда силы, казалось, еще были, а дыхания не хватало. Рядом стоял на коленях профессор Хаустов. Каска его, расколотая надвое, валялась рядом. На жилистой шее кровоточил рубец. Хаустов прикладывал к ране белоснежный носовой платок и что-то беззвучно шептал синими губами, так что слов разобрать было нельзя. Губы профессора шелестели, как сухая трава на легком ветру. Шелестели одно и то же. Петров смотрел на него и не мог понять, как среди той грязи, пота и копоти профессор смог сохранить в такой первозданной чистоте носовой платок и почему он прикладывает к ране именно платок, а не воспользуется бинтом из индивидуального медицинского пакета. Коляденков тщательно вытирал снегом затыльник приклада своей винтовки и посматривал то на профессора, то на Петрова.

– Сустренулись… – проговорил кто-то, икая и матерясь.

Старшина Звягин считал убитых. Кого, своих или немцев, было непонятно. Считал-считал, сбился, потрогал бок под вырванным клоком шинели и начал считать сначала. Но снова сбился, плюнул и скомандовал:

– Раненых перевязать. Через пять минут всем собраться вон там, у березы. – И взводный указал вперед.

После того, что произошло в овраге, Петрову казалось, что то, ради чего они сюда пришли, произошло. Приказ выполнен. Бой окончен и можно идти назад. Но профессор Хаустов, отдышавшись, встал на ноги, поднял свою каску, осмотрел ее, вытащил из нее скомканную потную пилотку, разгладил и надел на голову.

– Пойдемте, Петров, – сказал он каким-то отяжелевшим голосом и перешагнул через распростертое на земле тело. Это был немец. Тот самый враг, которого он, студент истфака МГУ, Олег Петров, должен остановить здесь. Именно для того он сюда и пришел. Голова немца была искромсана так, что невозможно было понять, где его лицо, а где затылок. Петров смотрел на убитого и никак не мог понять, почему тот оказался рядом с ним. Кто же его так, подумал он, чувствуя внутри себя тошноту, которую, по всей вероятности, удержать уже не сможет, потому что она с каждым мгновением поднималась все выше и выше и, наконец, захлестнула пищевод, так что нечем стало дышать. Он успел только сказать профессору Хаустову:

– Глеб Борисович, что же это такое…

Кто-то крепкими руками держал его сзади за плечи. Кто-то потом плеснул на лицо воды и дал попить из фляжки. Он зачем-то подумал, что фляжка, должно быть, того самого немца, искромсанного прикладом или саперной лопаткой, и его снова стало выворачивать и корежить в приступе рвоты. Но внутри уже ничего не осталось, кроме желчи.

– Дайте попить, – отплевываясь от горечи, попросил он.

Ему снова дали воды. Фляжка так и осталась в его руках. Постепенно он пришел в себя и понял, что взвод идет к деревне, что он вместе со всеми, что рядом, живые, и профессор Хаустов, и Коляденков. Глеб Борисович все время шел рядом. Видимо, это он поил его водой и держал за плечи, когда Петрова рвало. Профессор где-то подобрал каску и теперь выглядел почти так же, как все. Каски теперь валялись повсюду.

Только когда уже вышли из оврага и рассыпались в цепь, Петров обнаружил, что штык и приклад его винтовки покрыты кровавой слизью. Он остановился возле борозды, на дне которой через снег набухала темная вода, и принялся отчищать приклад. Он смывал багровые наплывы и боялся, что его снова стошнит. Но внутри все будто онемело. И Петров подумал: видимо, это и есть то, о чем говорил профессор. Значит, дальше будет лучше.

Вышли к крайним дворам. Возле изгороди залегли. Пахло гарью. Пожар в деревне еще полыхал. Особенно там, на другом конце, возле переезда и насыпи. Оттуда и тянуло особенно едкой гарью. А здесь, похоже, не упало ни одного снаряда.

То, что они увидели дальше, ужаснуло их не меньше того, через что они прошли там, позади, в овраге. Кругом лежали мертвые тела. Многие обгорели, так что принадлежность их можно было понять только по стальным шлемам и оружию, лежавшему рядом. У других не было ни оружия, ни шлемов, ни одежды. Как будто пришли они сюда нагишом. Многие лежали в воронках и придорожном кювете. Они закрывали обугленными ладонями головы. В позах – ужас и обреченность.

– Вроде и ран нет, а мертвые, – сказал один боец другому, нагнувшись и рассматривая тело, едва прикрытое истлевшими лохмотьями.

– Снаряды такие, – ответил ему тот. – Кислород выжигают. Все живое мгновенно губят.

– Страшные снаряды.

– Так им и надо.

– А что, как и они нас такими долбить начнут?

– У них таких нет.

– Откуда ты знаешь?

– Лейтенант говорил.

Дошли до середины деревни. Здесь догорала баня. Других пожаров не было. Баня стояла за дорогой, внизу, почти в самом болоте, и к ней вела тропинка из ольховых колотых плашек. Тропинка была выложена старательной и хозяйственной рукой. Да и баня, видать, была свежая. Жалко. Сгорела. Снаряд упал дальше. Там дымилась огромная воронка. Горело старое дерево. Липа или ольха.

Ближе к переезду горело много техники. Тут побило и лошадей. Снаряды здесь ложились густо. Воронки перехватывали одна другую, и пойма возле переправы походила больше на заброшенный песчаный карьер.