бы между прочим, бросал какую-нибудь фразу, которую не все и улавливали, и именно она, брошенная как намек на главное, была финалом, а значит, сутью. После лекции кто-нибудь из студентов подходил к профессору и заговаривал с ним на тему
Они наломали сухих будыльев полыни и бурьяна и пошли к своим окопам.
За рекой было тихо. Выдвинутое вперед, к лесу, боевое охранение молчало. Никаких вестей от него не поступало.
Ротный и младший политрук стояли поодаль на чистом месте и о чем-то, не уступая друг другу, разговаривали.
– Командир нам попался уж больно строг, – заметил Брыкин и кивнул в поле своей ухоженной, как оловянная ложка, лопатой.
В ручищах Брыкина малая саперная смотрелась действительно как оловянная ложка. Лопата была разве что на пару миллиметров шире его ладоней. Взрыхленную землю бывший комбайнер обычно выбрасывал через бруствер руками. Так получалось быстрее и чище. А сам он, глядя на свой малоспособный инструмент как на детскую игрушку, не раз говорил, что на ней только перепелиные яйца жарить, а не землю копать, и мечтал найти себе нормальную лопату и обрезать покороче черенок.
Хаустов спрыгнул в свой окоп. Брыкин, похоже, поджидал его, чтобы поговорить. Разговаривать с младшим сержантом, который хозяином засел в его просторном окопе, он не желал. Окоп он отрывал для себя, а теперь вот пришлось тесниться двоим, да еще с человеком, прикрепленным к такой огроменной мортире. С винтовочкой он тут, за своим бруствером, как-нибудь, глядишь, и пересидел бы. А теперь что? Все пули – сюда. Бронебоев, как говорят бывалые бойцы, немец в первую очередь выцеливает.
– Ничего. Строгий командир только для нерадивого солдата – беда. А военное дело он знает. С таким воевать легче. Поверьте мне. Беда была бы, когда бы ротой, к примеру, Бурман командовал.
– А, этот… И то правда. Пущай уж лучше газеты читает. Его, говорят, ротный в тыл услал, картохи на кухне чистить. – И Брыкин посмотрел в сторону Екатериновки, как будто там, за полем, можно было разглядеть и ротную кухню, и младшего политрука.
– Гаврюша, а ну-ка, голубчик, не сочтите за труд, помогите с маскировкой. Взгляните вон оттуда, со стороны противника, на мое сооружение. А я вам, в качестве компенсации, немного из своего изобилия выделю. Вам вот этот край надо замаскировать более тщательно.
Боец ловко перескочил через бруствер и на корточках подполз к соседнему окопу.
– В Первую мировую, Гаврюша, одиночные ячейки всегда соединяли ходами сообщения. Получалась траншея, удобная во всех смыслах. В бою можно было свободно передвигаться по фронту. Переносить раненых. Для командира опять же, чтобы управлять боем.
– А откуда вы знаете про ту германскую, Глеб Борисович?
– Знаю. – Хаустов снова поморщился. – А вот здесь, как вы считаете, не надо немного убрать? Вроде как высоковато. Неестественно для обычного рельефа. А? Демаскирует.
– Хороший окоп. Просторный. По всем правилам. Не зря вас командир похвалил. – И Брыкин сощурился в улыбке, которая казалась настолько нелепой на его грубоватом, монгольского типа лице, что постороннему казалась гримасой боли. – А до окопа ротный вас не жаловал.
– Психология. Психология, Гаврюша. Я не вполне соответствую стандарту среднего солдата. Дело вовсе не в окопе. Мой вид его раздражает. Он хороший командир. Ему надо, чтобы рота копошилась, как муравейник. Чтобы все в этом муравейнике соответствовало его командам и воле. И чтобы каждый муравей мало чем отличался от другого. И притом знал свой маневр.
– Ну да, такой муравейник и должен быть, – согласился Брыкин. Ему явно нравились рассуждения профессора и то, что можно поговорить с добрым человеком и не слушать придирки своего нового начальника. Но звуки боя, доносившиеся из-за реки, его отвлекали настолько, что он терял нить разговора и чувствовал небывалое: низ живота начинал подрагивать и слабеть. Что это я, как баба перед мужиком, испуганно думал Брыкин и утирал потный лоб тыльной стороной ладони. Отвлекал и вид деревни. Надо было, пока относительно тихо, сбегать туда, набрать соломы или сена, подстелить в ячейке. Снег, выпавший два дня назад, растаял. Но теперь накрапывал дождь, и, по всему видать, скоро он перейдет в затяжной, нудный, который похуже ливня. Сыро. Холодно. Когда потянет вдоль реки ветер, совсем лихо. А может, подумал он как о заветном, и лопату там подходящую где-нибудь раздобуду.
Но пока они, разогретые окопными работами, терпели и ветер, и мелкий дождь. Поход в деревню можно было и отложить. Немец-то, видать, уже близко. А окопы еще надобно соединить ходом сообщения.
Деревню осматривал в бинокль и ротный.
Деревня была брошена жителями. Когда рано утром рота вошла в деревню, дворы оказались уже пустыми. Еще не развиднело, и в поле теснились сумерки. Мотовилов сразу отправил двоих разведчиков проверить, что и как там. Приказал:
– Опросите местных жителей, не видели ли чего подозрительного. Узнайте, может, кто в лес ходил. Местные есть местные, они всегда знают больше, чем видят.
Разведка вернулась и доложила, что деревня пуста, никого нет.
– Даже хлева пусты, товарищ старший лейтенант, – доложил сержант, поправляя на плече новенький ППД.
Автомат ему подарил Мотовилов. За удачно проведенную разведку и захват «языка» под Тарусой.
– Тебя, Плотников, похоже, больше интересовали души, что в хлевах обитают?
Вопрос ротного разведчика не смутил.
– Разведчик должен обследовать все! – выпалил тот в ответ.
– Ладно, Плотников, свободен. Но не думай, что после Тарусы тебе все можно.
Боевые охранения ушли за реку. Мост заминировали. Саперы с группой прикрытия окапывались там, внизу.
Из первого взвода Мотовилов приказал передать им пулемет «гочкис» [1] с небольшим запасом патронов.
На Десне они были вооружены лучше. Но и там не удержались. Мотовилов старался об этом не думать. Но не получалось. Надо было выкраивать из того, что имелось в наличии. Два пулемета по флангам, без них не обойтись. Один – к мосту. Оставался один, нештатный. Старенький, повидавший виды пехотный Дегтярева они подобрали в нескольких километрах западнее Тарусы, когда сменяли группу прикрытия. Тех только что обработали пикировщики. Раненых увезли в тыл, убитых сложили неподалеку. Оружие и боеприпасы тут же разошлись по рукам. Пулемет он нашел возле землянки, в ровике. Его либо не заметили, либо никто брать не захотел. У пулеметчика на фронте судьба незавидная. Все за ним охотятся: и снайперы, и минометчики, и орудия прямой наводки. Всем он кость в горле. Мотовилов приказал забрать тот пулемет. Пулемет слегка покорежило осколками. Но ничего, в роте нашлись умельцы, отремонтировали. Теперь этот сверхштатный ПД связисты всегда носили с собой. Устанавливали рядом с ротным НП. Мотовилов иногда стрелял из него сам.
Если взглянуть на карту глазами немца, хотя бы командира пехотного полка, то явным виделось следующее. Самый короткий путь до шоссе и железной дороги – через Серпухов. И Мотовилов от этой мысли мгновенно вспотел. Чтобы смести с позиций его роту, состоящую на девяносто процентов, как он иногда выражался, из московского бульварного сброда и людей умственного труда, вполне достаточно будет батальона. А если с усилением, то и двух взводов достаточно. Забросают окопы минами, а тем временем обойдут с флангов и – крышка роте, в гриву-душу…
Немцы напирают с запада и юго-запада. На северо-западе, в стороне Детчина и Недельного, их, должно быть, не пропустили. Там гремит не переставая. День и ночь. А в стороне Тарусы тишина. Может, уже прорвались. Значит, скоро будут здесь.
Неужели, думал минуту спустя старший лейтенант Мотовилов, мы, Третья стрелковая рота, с четырьмя пулеметами и девяносто двумя винтовками, и есть последние войска, которые закрывают путь на Москву? В Тарутине, когда неделю назад они выступили оттуда после переформировки, никого не оставалось. В роты в качестве пополнения были включены даже местные жители призывных возрастов. Там, позади них, уже никого нет. Одни женщины, дети, старики. И свободное пространство, никем не охраняемое. Пустые, открытые дороги…
