– Егорыч, впереди, под вторым рядом проволоки, немцы. Похоже, разведка. Наши из саперной роты ползут прямиком на них.

Через минуту Темников сидел рядом, обдавая его свежим табачным духом.

– Где они?

– Шуршат вон там, – зашептал Лучников.

– Ничего не вижу.

– Так и я не вижу. Что шуршат именно там, слышу.

Темников выглянул еще раз. Спросил:

– Ты ничего не перепутал? Может, у тебя слуховые галлюцинации?

– Я слышу, как ты пальцами в валенке шевелишь, – усмехнулся Лучников.

– В каком?

– В правом.

– Ладно. Придержи, чтобы не нашуметь. – И Темников начал осторожно просовывать в щель, заполненную низкими звездами, ствол ручного пулемета. – Тихо-тихо. Вот так. – И взвел затвор.

В двадцатых числах августа 1943 года, когда стало окончательно ясно, что немцы не удержат ни Орла, ни Курска, ни Харькова, ни Белгорода, что Красная Армия, спрямляя выступ линии фронта, вот-вот возьмет Брянск и Смоленск, по пыльным проселкам из районов Севска и Брасова, Трубчевска и Локтя Орловской и Курской областей потянулись обозы беженцев. Все как будто повторялось. Большаки и проселки, забитые повозками с детьми и домашним скарбом, коровы, привязанные за рога к телегам, осунувшиеся лица стариков, тоска и ужас в глазах женщин. Но теперь обозы беженцев тянулись не на восток, а на запад и северо-запад. Пройдя десяток-другой километров, поток беженцев разделялся. Некоторые обозы следовали на ближайшие железнодорожные станции. Вместе с ними шли колонны солдат, одетых в немецкую униформу. На их кителях были темно-зеленые погоны с красной выпушкой и нарукавные нашивки с черным Георгиевским крестом на белом поле и с желтыми буквами: «РОНА». Солдаты шли побатальонно, правильным строем. Следом за батальонами двигалась техника: танки, грузовики, бронеавтомобили, конные запряжки с орудийными расчетами и орудиями на передках, полевые кухни. Бросалась в глаза пестрота стрелкового вооружения, что делало эти войска похожими на партизан. Один взвод мог иметь и русские винтовки различной конструкции, и немецкие «маузеры», и чешские карабины, и ППШ, и ППД, и «МП38/40», а порою и нечто более экзотическое вроде французских винтовок времен Первой мировой войны или венгурских автоматов с деревянными прикладами. По тем же дорогам и в том же направлении тянулись гурты скота. У пастухов за плечами висели винтовки, а ремни оттягивали тяжелые подсумки. На железнодорожных станциях их ожидали составы. Техника и батальоны, а также основная масса гражданских беженцев, спешно, с гвалтом, грузились на платформы и в теплушки. Началась эвакуация так называемой Русской освободительной народной армии или, как ее еще называли, бригады Каминского ^{2}.

В потоке обозов, в их стремлении поскорее покинуть опасную местность уже к концу первого дня почувствовалась какая-то надломленность и усталость, которая вскоре сменилась страхом перед тем неизвестным, что ждет их впереди, в незнакомом, чужом краю. Несколько раз, будто шальной снаряд, пролетал над дорогой крик:

– Танки!

Люди в ужасе выворачивали коней в объезд образовавшимся заторам, телеги опрокидывались в кюветах и ошалевшие кони несли по полю передки, ломая оглобли и увеча людей. Потом оказывалось, что никаких танков нигде нет, что это патруль немецкой полевой жандармерии выехал на перекресток, чтобы направить поток туда, куда необходимо их направить согласно предписаниям и циркулярам штабов.

Захар Северьяныч шел обочиной и время от времени окидывал взглядом свою деревню. Вот уже неделю она, взгромоздившаяся на телеги со всем своим скарбом, горем и надеждами колесила по чужим дорогам, держа на запад. Седьмой раз опускалось перед глазами идущих раскаленное за день солнце, выедая холодным закатным светом глаза и души покинувших свои родные дома и бредущих теперь неведомо куда и неизвестно зачем.

В обозе, в пыльном душном облаке, казалось, навсегда привязавшемся к колыхавшимся телегам, двигались две повозки Захара Северьяныча. Одной управляла Лида. На коленях у нее лежал сверток. Время от времени сверток шевелился, кряхтел и наконец с плачем начинал брыкаться. Лида оглядывалась, расстегивала верхние пуговицы кофты, приподнимала одной рукой ребенка, а другой вынимала отвердевшую грудь. Ребенок тотчас жадно прихватывал набухший сосок, на котором уже копилась мутноватая капля, и надолго затихал.

– Ну что, Лидушка, уснул? – окликала ее старуха, сидевшая позади, среди узлов. Когда объезжали рытвины и воронки, она старательно, обеими руками придерживала хозяйское добро.

– Уснул, Марья Евстафьевна. Уснул, мой маленький.

– Давай-ка его сюда. Твои руки хоть отдохнут.

– Да у тебя колени твердые, баба Марь! – смеялась Лида. – Растрясешь моего Сашеньку.

– Коленки-те мои, девонька, и правда не то что твои. А все одно давай его ко мне. Я его, князя твово, сюда вот, на узлы положу. И ручничком прикрою, чтобы пыль его глазыньки не заедала. Давай-давай, Лидушка. Не уроню я твоего сыночка.

Месяц назад Захар Северьяныч перевез свою деревню на сто километров западнее. Заселились в брошенных домах на границе Локотского округа и партизанского края. Место оказалось опасным. Зимой оттуда выселили местных жителей. Хорошо, что дома не сожгли. Уже тогда из восточных районов потянулись к Локтю и Севску семьи полицейских и тех, кто помогал немецкой армии, кто участвовал в карательных акциях против партизан, кто расстреливал коммунистов и устанавливал на оккупированной территории новый порядок. Их селили по пограничью. А теперь пришлось бросить и это жилье. Под Орлом немцам наломали хвоста основательно. Говорят, всю технику там оставили. Не помогли и новые тяжелые танки.

Больше всего Захару Северьянычу жаль было налаженного хозяйства. Когда он закрывал усталые глаза, сквозь резь, раскрашивавшую перед ним все обозримое пространство розовыми и фиолетовыми разводами, видел свою мельницу с новым колесом. Только-только все обустроилось и пошло ладом. Только-только люди поняли свою выгоду. И на тебе… Непобедимая германская армия снова откатилась назад.

Захар Северьяныч открыл глаза. В нескольких шагах от него на просторной немецкой телеге, запряженной парой лошадей, в облаке пыли качались напряженные плечи племянницы. Лида опять кормила грудью. И ребенок вот появился совсем не ко времени. От кого ж она родила? Не говорит. Хотел окликнуть ее, спросить, не нужно ли чего. Но передумал. Да и в горле спеклось. Что он ей может сказать? Народ был на пределе. Он знал, что некоторые уже поговаривали: зря с места стронулись, надо было оставаться дома, ничего бы им не сделали. Что, мол, при советской власти день и ночь волтузили в поле и на фермах, что под немцем. Под немцем… Захар Северьяныч невесело вздохнул, оглянулся на свою деревню. Не были вы под немцем, не знаете, каково это… Чужеземцу на своей земле кланяться. Эх, люди, люди… Что вам надо? Какую еще власть? Батраки, рабы. Да воры. Но воровать я вас, думал свою думу Захар Северьяныч, все же отучил. Он усмехнулся. Вспомнил, как за воровство порол прилюдно кнутьями. Красть перестали. Но темное нутро своих односельчан он видел постоянно. Рабы! Дети рабов. Внуки рабов. И рабов нарожали. Погоди, подрастут, и как раз новой власти работники будут.

Останься он в деревне, ему бы припомнили все. Самоуправление – это цветочки. Кнутья, мельница… За это срок бы дали и этапом – в знакомые места. Там тоже жить можно. А вот за расстрелы пленных красноармейцев… Так что нельзя было ему оставаться.

До станции, где их ждала погрузка в вагоны для следования в район Лепеля, оставалось еще километров двадцать пути. Так пояснил жандармский патруль. Впереди показалось облако пыли, похожее на такое же, какое поднимал их обоз. Захар Северьяныч сел на коня, придавил кавалерийскими шпорами и выскочил в поле. Отсюда он хорошо увидел колонну, двигавшуюся навстречу. Танки. Немецкие. Кто-то закричал заполошно: «Танки!» И он тут же поднял руку:

– Германцы! Это германские танки! Принять правее!

– Давай, бабоньки, правее!