Удивительная она, эта Бельгия: страна, сохраняющая короля, потому что он всегда готов покинуть престол.

В самом деле, король Леопольд I умен необычайно.

Каждый раз, когда во Франции происходит революция, каждый раз, когда в Брюсселе начинаются волнения, он, со шляпой в руке, выбегает на свой балкон и знаком показывает, что хочет говорить.

Его слушают.

— Дети мои! — начинает он. — Вы знаете, что меня сделали королем помимо моей воли. Я не хотел им быть прежде, и, с тех пор как стал королем, мое желание — перестать им быть. Если вы со мной согласны, если королевское правление вам надоело, дайте мне один час — большего я у вас не прошу; через час я буду вне пределов королевства, лишь для этой цели я поощрял строительство железных дорог. Только будьте благоразумны, ничего не ломайте: вы видите, что это совершенно излишне.

Народ отвечает:

— Мы не хотим, чтобы вы уезжали. Нам хотелось немного пошуметь, только и всего. Мы это сделали, и теперь мы удовлетворены. Да здравствует король!

После чего король и народ расстаются, чрезвычайно довольные друг другом.

Всю дорогу Биар повторял: «Будьте уверены, когда приедем в Брюссель, я покажу вам нечто такое, чего вы никогда не видели».

И я, гордец, слыша это обещание, только пожимал плечами.

Я раз десять был в Брюсселе, и во время этих десяти поездок я видел Парк, Ботанический сад, дворец принца Оранского, церковь святой Гудулы, бульвар Ватерлоо, магазины Мелина и Кана, дворец принца де Линя. Что можно было там еще увидеть?

Как только мы приехали, я попросил Биара показать то, что он обещал.

— Пойдемте, — коротко ответил он.

И мы отправились — Биар, Александр и я.

Наш проводник остановился у двери довольно красивого дома, расположенного рядом с собором, и без колебаний позвонил.

Отворил слуга.

Вид его меня поразил: концы его пальцев были окровавлены, жилет и панталоны буквально покрыты перьями или, вернее, пухом самых разнообразных птиц.

Кроме того, он странно двигал головой: вращал ею, словно птица-вертишейка.

— Друг мой, — обратился к нему Биар, — не будете ли вы так любезны сообщить вашему хозяину, что иностранцы, находящиеся в Брюсселе проездом, хотели бы видеть его коллекцию?

— Сударь, — ответил он, — моего хозяина нет дома, но он поручил мне принимать посетителей в его отсутствие.

— Ах, черт! — воскликнул Биар и затем добавил, повернувшись ко мне: — Это будет менее забавно, но все равно — войдем.

Слуга ждал. Кивнув ему, мы последовали за ним.

— Обратите внимание на его походку, — сказал Биар. — Это тоже редкость.

В самом деле, славный малый, который нас вел, имел не человеческую, а птичью походку и более всего своими движениями напоминал сороку.

Сначала мы пересекли квадратный двор, где встретили кота и двух или трех аистов. Кот смотрел недоверчиво; аисты, неподвижно стоявшие на длинных красных ногах, казались спокойными.

Пока мы шли через двор, я не видел в слуге ничего особенно примечательного, не считая вращения головы, о котором мы уже упоминали, и важности, с которой он переставлял ноги.

Он выступал, как я уже упомянул, с какой-то сорочьей степенностью.

Но вот мы добрались до сада.

Это было нечто вроде ботанического сада, квадратного как и двор, но более просторного; на грядках, разделенных проходами, чтобы легко было ухаживать за растениями, было множество цветов, снабженных ярлычками.

Едва мы вошли в сад, как походка нашего проводника изменилась.

Теперь он не шествовал, а подпрыгивал.

С расстояния в три или четыре шага он замечал насекомое, гусеницу или жука; тут же, непередаваемым образом изогнувшись, он с сомкнутыми ступнями делал два-три мелких прыжка вперед, затем один прыжок в сторону; встав на одну ногу, он одновременно наклонялся и, ни разу не промахнувшись, хватал насекомое двумя пальцами, бросал его на землю в проходе и, опустив ту ногу, которую до сих пор держал на весу, всей тяжестью своего тела давил его.

Меньше секунды проходило между обнаружением, поимкой и казнью насекомого.

Покончив с этим, он перепрыгивал в тот проход, где находились мы.

Затем, заметив еще одного вредителя, он снова проделывал ту же операцию, и настолько проворно, повторяю, что мы могли, не останавливаясь, продвигаться к квадратному павильону, представляющему первую часть экспозиции.

Дверь его была открыта настежь, и весь он был заставлен ящиками.

С первого взгляда мне показалось, что все эти ящики наполнены зернами. Я подумал было, что попал к ученому садоводу, и приготовился увидеть интересные разновидности гороха, фасоли, чечевицы и вики; но, подойдя ближе и внимательно вглядевшись, понял: то, что я принимал за зерна, было глазами орлов, ястребов, попугаев, соколов, воронов, сорок, скворцов, дроздов, зябликов, воробьев, синиц — словом, всевозможными птичьими глазами.

Казалось, это разные заряды — от пуль в одну двенадцатую фунта до мельчайшей дроби.

Благодаря какому-то химическому составу, несомненно изобретенному хозяином дома, все эти глаза сохранили свой цвет, плотность и, я бы даже сказал, свое выражение.

Но, вынутые из орбит и лишенные век, все они смотрели со злобной угрозой.

Над каждым ящичком табличка сообщала, каким пернатым эти глаза принадлежали раньше.

О Коппелиус, доктор Коппелиус, фантастическое порождение Гофмана, вы все просили глаз, красивых глаз; здесь, в Брюсселе, вы нашли бы то, что так настойчиво разыскивали для своей дочери Олимпии.

— Господа, — обратился к нам проводник, сочтя, что мы достаточно ознакомились с первой коллекцией, — не угодно ли вам пройти в галерею воронов?

Мы наклонили головы в знак согласия, и он повел нас дальше.

Ни одна галерея в такой степени не оправдывала свое название, как эта. Представьте себе длинный коридор, шириной в десять футов и высотой в двенадцать, с окнами, выходящими в сад, и стенами, которые сплошь покрыты прибитыми к ним воронами, распростертыми, с развернутыми крыльями, вытянутыми шеями и лапами.

Птицы составляли причудливые розетки и удивительные рисунки.

Одни из них почти рассыпались в прах, другие находились в разных стадиях разложения, иные были совсем свежими, а некоторые еще бились и кричали.

Их было, вероятно, восемь или десять тысяч.

Я с признательностью повернулся к Биару: в самом деле, ничего подобного мне еще видеть не доводилось.

— И что же, — спросил я у проводника, — ваш хозяин собственноручно потрудился изобразить на стене все эти кабалистические фигуры?

— О да, сударь! Никто, кроме него самого, не прикасается к его воронам. Воображаю, как бы ему понравилось, если бы кто-нибудь себе это позволил.

— Что, ему со всей Бельгии доставляют сюда воронов?

— Нет, сударь, он сам их ловит.

— Как! Сам их ловит? И где же?

— Вон там, на крыше.

И он показал на крышу, где я в самом деле увидел какое-то устройство, но не мог различить его деталей.

Я очень люблю охотиться на птиц, хотя мое увлечение не переросло в такую страсть, как у нашего почтенного брюссельца. В молодости я пользовался манками и ловушками, и способ охоты, применяемый