— Придется вам к этому привыкать и самой начать чертыхаться. Придется вам мириться и с моими дурными привычками. Это часть платы за то… что я вам нравлюсь и что мои денежки попадут в ваши прелестные лапки.

— Ну, не надо так злиться только потому, что я не стала лгать и не дала вам повода для самодовольства. Вы-то ведь тоже не влюблены в меня, верно? Так почему же я должна быть в вас влюблена?

— Нет, дорогая моя, я в вас не влюблен — как и вы в меня, но если бы даже и был влюблен, то вы были бы последним человеком, которому я бы в этом признался. Храни господь того, кто действительно полюбит вас. Вы разобьете ему сердце, моя милая, жестокая дикая кошечка, которая до того беззаботна и так уверена в себе, что даже и не пытается убрать коготки.

Он рывком поднял ее на ноги и снова поцеловал. Но на этот раз губы его были другие, ибо, казалось, он не думал о том, что причиняет ей боль, а наоборот — хотел причинить боль, хотел ее обидеть. Губы его скользнули по ее шее и ниже, ниже, пока не коснулись тафты, прикрывавшей грудь, и там прижались таким долгим, таким горячим поцелуем, что его дыхание опалило ей кожу. Она высвободила руки и уперлась ему в грудь, отталкивая его, оскорбленная в своей скромности.

— Вы не должны так! Да как вы смеете!

— Сердце у вас стучит, как у зайца, — насмешливо произнес он. — Если бы я был человеком самодовольным, я бы сказал: когда тебе просто кто-то нравится, так оно не стучит. Пригладьте свои взъерошенные перышки. И не стройте из себя девственницу. Скажите лучше, что привезти вам из Англии. Кольцо? Какое бы вам хотелось?

Она заколебалась между желанием благосклонно ответить на его вопрос и чисто женским стремлением продолжить сцену гнева и возмущения.

— О-о… кольцо с бриллиантом… только, пожалуйста, Ретт, купите с большущим-пребольшущим.

— Чтобы вы могли совать его под нос своим обедневшим друзьям и говорить: «Видите, какую рыбку я поймала». Прекрасно, вы получите кольцо с большим бриллиантом, таким большим, что вашим менее удачливым подругам останется в утешение лишь перешептываться о том, как это вульгарно — носить такие большие камни.

И он вдруг решительно направился к дверям; она в растерянности за ним последовала.

— Что случилось? Куда вы?

— К себе — укладываться.

— Да, но…

— Что — но?

— Ничего. Надеюсь, путешествие ваше будет приятным.

— Благодарю вас.

Он раздвинул двери и вышел в холл. Скарлетт следовала за ним, несколько растерянная, слегка разочарованная этой неожиданной развязкой. Он надел накидку, взял шляпу и перчатки.

— Я напишу вам. Сообщите мне, если передумаете.

— И вы не…

— Что? — Ему, казалось, не терпелось уйти.

— И вы не поцелуете меня на прощание? — прошептала она, заботясь о том, чтобы никто в доме не услышал.

— А вам не кажется, что для одного вечера было достаточно поцелуев? — ответил он и с усмешкой посмотрел на нее сверху вниз. — Подумать только, такая скромная, хорошо воспитанная молодая женщина… Я же говорил вам, что вы получите удовольствие, верно?

— Нет, вы просто невыносимы! — воскликнула она в гневе, уже не заботясь о том, услышит Мамушка или нет. — И я ничуть не буду жалеть, если вы не вернетесь.

Она повернулась и, взмахнув юбкой, ринулась к лестнице: она была уверена, что вот сейчас почувствует его теплую руку на своем плече и он ее остановит. Но вместо этого он распахнул дверь на улицу, и холодный воздух ворвался в холл.

— Я все же вернусь, — сказал он и вышел, а она так и осталась на нижней ступеньке, глядя на захлопнувшуюся дверь.

Кольцо, которое Ретт привез из Англии, было действительно с большим бриллиантом, таким большим, что Скарлетт стеснялась его носить. Она любила броские дорогие украшения, но сейчас у нее возникло неприятное чувство, что все сочтут это кольцо вульгарным и будут правы. В центре кольца сидел бриллиант на четыре карата, а вокруг него — изумруды. Кольцо закрывало ей всю фалангу и, казалось, оттягивало руку своей тяжестью. Скарлетт подозревала, что Ретту стоило немалого труда заказать такое кольцо, и он попросил сделать его как можно более броским из желания уязвить ее.

Пока Ретт не вернулся в Атланту и на пальце ее не появилось кольца, Скарлетт никому, даже родным, не говорила о своих намерениях; когда же она объявила о своей помолвке, в городе разразилась буря сплетен. Со времени истории с ку-клукс-кланом Ретт и Скарлетт были самым непопулярными горожанами после янки и «саквояжников». Все неодобрительно относились к Скарлетт еще с того далекого дня, когда она перестала носить траур по Чарлзу Гамильтону. Неодобрение усилилось, когда она так не по-женски взялась управлять лесопилками; забыв о скромности, появлялась беременная на людях и позволяла себе многое другое. Но когда она стала причиной смерти Фрэнка и Томми и из-за нее теперь висела на волоске жизнь десятка других людей, неприязнь переросла во всеобщее осуждение.

Что же до Ретта, то он вызвал ненависть всего города спекуляциями во время войны и не стал милее своим согражданам, вступив в деловые контакты с республиканцами, когда война кончилась. Однако наибольшую волну ненависти, как ни странно, вызвал он у дам Атланты тем, что спас жизнь нескольким выдающимся ее горожанам.

Не потому, разумеется, что дамы не хотели, чтобы их мужья остались живы. Просто они были возмущены, что обязаны жизнью своих мужей такому человеку, как Ретт, и весьма неблаговидному объяснению, которое он придумал. Не один месяц они поеживались, слыша, как потешаются и смеются над ними янки, — дамы считали и говорили, что если бы Ретт действительно заботился о сохранении ку-клукс- клана, он придумал бы более достойную версию. Он-де намеренно втянул в эту историю Красотку Уотлинг, чтобы обесчестить благонамеренных горожан, а поэтому не заслуживает ни благодарности за спасение людей, ни прощения былых грехов, — говорили дамы.

Все они, столь быстро откликавшиеся на беду, столь сочувствовавшие чужому горю, столь неустанно трудолюбивые в тяжелые времена, становились безжалостными, как фурии, по отношению к ренегату, нарушившему малейший закон их неписаного кодекса. А кодекс этот был прост: уважение к Конфедерации, почитание ветеранов, верность старым традициям, гордость в бедности, раскрытые объятия друзьям и неугасающая ненависть к янки. Скарлетт же и Ретт пренебрегли каждым звеном этого кодекса.

Мужчины, чью жизнь Ретт спас, пытались из чувства приличия и благодарности заставить своих жен умолкнуть, но у них не очень это получалось. Еще до объявления о помолвке и Скарлетт и Ретт уже были не слишком популярны, однако люди держались с ними внешне вежливо. Теперь же и холодная любезность стала невозможна. Весть об их помолвке прокатилась по городу как взрыв, неожиданный и ошеломляющий, и даже наиболее кроткие женщины принялись пылко возмущаться. Выйти замуж, когда и года не прошло после смерти Фрэнка, который к тому же погиб из-за нее! Да еще за этого Батлера, которому принадлежал дом терпимости и который вместе с янки и «саквояжниками» участвовал в разного рода грабительских предприятиях! Каждого из этих двоих по отдельности — куда ни шло, еще можно вынести, но бесстыжее соединение Скарлетт и Ретта — это уж слишком. Оба до того вульгарны и подлы! Выгнать из города — вот что!

Атланта, возможно, более снисходительно отнеслась бы к этим двоим, если бы весть об их помолвке не совпала с тем моментом, когда «саквояжники» и подлипалы — дружки Ретта — выглядели особенно омерзительно в глазах уважаемых граждан. Ненависть к янки и ко всем их приспешникам достигла предельного накала, когда город узнал о помолвке, ибо как раз в это время пала последняя цитадель сопротивления Джорджии правлению янки. Долгая кампания, которую генерал Шерман начал четыре года тому назад, двинувшись на юг от Далтона, завершилась крахом для Джорджии, и штат был окончательно поставлен на колени.

Три года Реконструкции прошли под знаком террора. Все считали, что хуже уже быть не может. Но