лесопилка стоит, негров нет, а Хью с расстроенным видом сидит под деревом. Команда не явилась, и Хью просто не знал, что делать. Скарлетт пришла в страшную ярость и без обиняков излила свое возмущение, ибо она только что получила заказ на большое количество пиленого леса — и притом спешный. Ей стоило немалых усилий получить этот заказ — пришлось применить и кокетство, и деловую сметку, а теперь вот, пожалуйста, лесопилка стоит.

— Вези меня на другую лесопилку, — велела она Арчи. — Да, я знаю, это займет у нас много времени и мы останемся без обеда, но ведь я же тебе за что-то плачу! Придется попросить мистера Уилкса прервать там работу и выполнить этот заказ. Вполне, конечно, возможно, что его команда тоже не работает. Чтоб им сгореть! В жизни не видела большего простофили, чем этот Хью Элсинг! Тотчас от него избавлюсь, как только Джонни Гэллегер покончит с этими лавками, которые он сейчас строит. Ну и что с того, что Гэллегер был в армии янки?! Зато он работает. Ленивых ирландцев я еще не видала. А вольных негров хватит с меня. На них же нельзя положиться. Вот найму Джонни Гэллегера и подряжу каторжников. Уж он заставит их работать. Он…

Арчи обернулся к ней — единственный глаз его злобно сверкал, в хриплом голосе звучала холодная ярость.

— Вы только наймите каторжников — я сразу от вас уйду, — сказал он.

— Силы небесные! Это почему же? — изумилась Скарлетт.

— Я знаю, как подряжают каторжников. Я называю это убийством. Покупают людей, точно они мулы. А обращаются с ними еще хуже, чем с мулами. Бьют, голодом морят, убивают. А кому до этого дело? Властям нет дела. Они получают деньги за каторжников. И людям, которые их нанимают, тоже нет дела. Хозяевам только бы прокормить рабочих подешевле да выжать из них побольше. Сущий ад, мэм. Да, никогда я хорошо про женщин не думал, а теперь еще хуже думать стану.

— Ну, а тебе-то что до этого?

— Есть что, — сухо ответил Арчи и, помолчав, добавил: — Я, почитай, сорок лет был каторжником.

Скарлетт ахнула и инстинктивно отстранилась от него, глубже уйдя в подушки сиденья. Так вот он — ответ, вот она — разгадка, вот почему Арчи не хочет называть свою фамилию, сказать, где он родился, и вообще ничего не хочет говорить о своей прошлой жизни, вот почему он так немногословен и питает такую холодную ненависть ко всему миру. Сорок лет! Должно быть, он попал в тюрьму совсем молодым. Сорок лет! Бог ты мой… значит, он был осужден на пожизненную каторгу, а к пожизненной каторге приговаривают…

— Это было… убийство?

— Да, — отрезал Арчи и стегнул вожжами лошадь. — Жену.

Скарлетт оторопело заморгала.

Рот, прикрытый усами, казалось, дернулся, словно Арчи усмехнулся, заметив ее испуг.

— Да не убью я вас, мэм, ежели вы этого боитесь. Женщину ведь только за одно можно убить.

— Ты же убил свою жену!

— Так она спала с моим братом. Он-то удрал. А я нисколечко не жалею, что кокнул ее. Потаскух убивать надо. И по закону сажать человека за это в тюрьму не должны, а вот меня посадили.

— Но… как же тебе удалось выйти?! Ты что, бежал? Или тебя отпустили?

— Можно считать, что отпустили. — Его густые седые брови сдвинулись, точно ему трудно было нанизывать друг на друга слова. — В шестьдесят четвертом, когда Шерман явился сюда, я сидел в Милледжвиллской тюрьме — я там сорок лет просидел. И вот начальник тюрьмы собрал нас всех, заключенных, вместе и сказал, что янки идут и жгут все подряд и всех подряд убивают. А я, ежели кого ненавижу больше, чем ниггеров или баб, то это янки.

— Но почему же? Ты что… когда-нибудь знал какого-то янки?

— Нет, мэм. Но слыхал — рассказывали про них. Я слыхал — рассказывали, что они вечно не в свои дела нос суют. А я терпеть не могу людей, которые не своим делом заняты. Чего они явились к нам в Джорджию, зачем им надо было освобождать наших ниггеров, жечь наши дома, убивать наших коров и лошадей? Ну, так вот, начальник сказал — армии нужны солдаты, очень нужны, и кто из вас пойдет служить в армию, того освободят в конце войны… коли выживет. Только нас, пожизненных, которые убийцы, — нас, начальник сказал, армия не хочет. Нас перешлют в другое место, в другую тюрьму. А я сказал начальнику — я не такой, как другие пожизненные. Я здесь сижу за то, что убил жену, а ее и надо было убить. И я хочу драться с янки. И начальник, он меня понял, выпустил с другими заключенными. — Арчи помолчал и крякнул. — Ух! И смешно же получилось. Ведь в тюрьму-то меня засадили за убийство, а выпустили с ружьем в руках и освободили подчистую, только чтобы я людей убивал. Оно, конечно, здорово было на свободе-то очутиться, да еще с ружьем. Мы, которые из Милледжвилла, хорошо дрались и народу немало поубивали… но и наших немало полегло. Ни один из нас дезертиром не стал. А как война кончилась, нас и освободили. Я вот ногу потерял, да вот глаз. Но я не жалею.

— О-о, — еле слышно выдохнула Скарлетт.

Она попыталась вспомнить, что она слышала о том, как выпустили милледжвиллских каторжников в последнем отчаянном усилии остановить наступление армии Шермана. Фрэнк говорил об этом в то рождество 1864 года. Что же он тогда сказал? Но воспоминания о тех временах были у нее такие путаные. Она снова почувствовала несказанный ужас тех дней, услышала грохот осадных орудий, увидела вереницу фургонов, из которых на красную землю капала кровь, увидела, как уходили ополченцы — молоденькие курсанты и совсем дети вроде Фила Мида, а также старики вроде дяди Генри и дедушки Мерриуэзера. А с ними уходили и каторжники — уходили умирать на закате Конфедерации, замерзать в снегу, под ледяным дождем, в этой последней кампании в штате Теннесси.

На какой-то короткий миг она подумала о том, какой же дурак этот старик — сражаться за штат, который отнял у него сорок лет жизни. Джорджия забрала у него молодость и лучшие годы зрелости за преступление, которое он преступлением не считал, а он добровольно отдал ногу и глаз за Джорджию. Горькие слова, сказанные Реттом в начале войны, пришли ей на память: она вспомнила, как он говорил, что никогда не станет сражаться за общество, которое сделало из него парию. И все же, когда возникла крайность, он пошел сражаться за это общество — точно так же, как Арчи. Она подумала о том, что все южане, высоко ли стоящие или низко, — сентиментальные дураки и какие-то бессмысленные слова дороже им собственной шкуры.

Она взглянула на узловатые старые руки Арчи, на его два пистолета и нож, и страх снова обуял ее. Может, и другие бывшие каторжники вроде Арчи — убийцы, головорезы, воры, которым простили их преступления от имени Конфедерации, — тоже ходят на свободе?! Да любой незнакомец на улице, возможно, убийца! Если Фрэнк когда-либо узнает правду об Арчи, неприятностей не оберешься. Или если узнает тетя Питти — да от такого удара тетя Питти и скончаться может! Что же до Мелани… Скарлетт даже захотелось рассказать Мелани правду об Арчи. Пусть знает, как подбирать всякую рвань и навязывать ее своим друзьям и родственникам.

— Я… я рада, что ты все рассказал мне, Арчи. Я… я никому не скажу. Это было бы страшным ударом для миссис Уилкс и других леди.

— Ха! Да мисс Уилкс все знает. Я ей рассказал в первую же ночь, как она меня спать в подвале оставила. Неужто вы думаете, я бы позволил такой славной женщине взять меня в свой дом, ничего обо мне не знаючи?

— Святые угодники, храните нас! — в ужасе воскликнула Скарлетт.

Мелани знала, что этот человек — убийца, и притом, что он убил женщину, — и не выкинула его из своего дома! Она доверила ему своего сына, и свою тетушку, и свою сноху, и всех своих друзей. И она, трусиха из трусих, не побоялась оставаться одна с ним в доме.

— Мисс Уилкс — она женщина понимающая. Она рассудила так: видать, со мной все в порядке. Она рассудила: врун всю жизнь вруном и останется, а вор — вором. А вот убить — больше одного раза в жизни человек не убьет. А потом она считает: тот, кто воевал за Конфедерацию, все плохое искупил. Правда, я-то вовсе не думаю, что плохо поступил, когда жену прикончил… Да, мисс Уилкс — она женщина понимающая… Так что вот чего я вам скажу: в тот день, как вы наймете каторжников, я уйду.

Скарлетт промолчала, но про себя подумала:

«Чем скорее ты уйдешь, тем лучше. Убийца!»