этой пятиглавой гидры, именуемой Мари-Луизой, Стефанией, Зенобией, Альфонсиной и… забыл, как зовут последнюю, — то младшей девять, а означенная Мари-Луиза на год старше Евы. Всем девочкам присуща совершенно неоправданная самоуверенность. Длинная софа прогнулась под этой семейкой откормленных на убой свиней. Служанка принесла лимонад, а мадам тем временем начала допрос:

— Ева говорит, у вашей семьи оч. хорошие связи в Кембридже, мистер Фробишер?

Глянул в сторону Евы: та напустила на себя притворно-обворожительный вид. Пряча улыбку, признал, что моя семья внесена в кадастровую книгу Вильгельмом Завоевателем^[230] и что папик мой — выдающийся священник. Все попытки увести разговор в сторону от моих положительных качеств были похерены, и через четверть часа пучеглазазая Мари-Луиза почувствовала одобрение своей матери и постановила, что я буду ее прекрасным принцем. Она вот о чем спросила меня:

— Мистер Фробишер, вы хорошо знакомы с Шерлоком Холмсом, который живет на Бейкер-стрит?

Что ж, подумал я, может быть, день не до конца пойдет прахом. В девушке, ценящей иронию, должны таиться какие-то глубины. Но Мари-Луиза говорила всерьез! Прирожденная остолопка! Нет, ответил я, лично с мистером Холмсом я не знаком, но каждую среду его можно видеть в моем клубе за игрой в бильярд с Дэвидом Копперфильдом. Обед подали в тонких дрезденских горшочках. На стене столовой, оклеенной обоями с цветочками, красовалась большая репродукция «Тайной вечери». Еда — сплошное разочарование. Сухая форель, овощи, пропаренные до состояния слякоти, gateau ^[231] — верх вульгарности. Можно было подумать, что я снова обедаю в Лондоне. Девочки хихикали глиссандо над моими тривиальными ошибками во французском — однако их пугающий английский режет слух невыносимо. Мадам в. д. В., которая тоже провела лето в Швейцарии, предоставила мне подробный отчет, как превозносили в Берне Мари-Луизу, «цветок Альп», графиня Слак-Явски или герцогиня Зумдумпштадт. Не мог выдавить из себя даже пристойного: «Соmmе с'est charmant!».^[232]

Из своей конторы явился мосье в. д. В. Задал мне сотню вопросов о крикете, чтобы позабавить своих дочерей причудливыми английскими ритуалами, связанными с этой игрой. Любящий нравоучения осел царственных объемов, так озабоченный подготовкой очередного грубого вмешательства в разговор, что слушает окружающих вполуха. Сам себе отпускает неприкрытые комплименты, начинающие со слов «Назовите меня старомодным, но…» или «Кое-кто сочтет меня снобом, но…». Ева искоса на меня поглядывала. Взгляд ее говорил: «Подумать только, ты на полном серьезе думал, что этот олух может угрожать моей репутации!»

После обеда выглянуло солнце, и мадам в. д. В. объявила, что все мы отправляемся на прогулку — показать высокочтимому гостю виды Брюгге. Пытался сказать, что уже достаточно натерпелся от их гостеприимства, но отделаться от них так легко была не судьба. Великий Патриарх извинил себя — мол, у него на руках груда счетов высотой с Маттерхорн. Чтоб ему погибнуть под лавиной! После того как служанки водрузили на девиц шляпки и натянули на них перчатки, была подана карета, и меня стали возить от одной церкви к другой. Как замечает добрый старый Килверт, самое утомительное — это когда тебе говорят, чем следует восхищаться, и указывают на что-нибудь тростью. Едва ли смогу припомнить название хоть одной достопримечательности. Под конец этих странствий, возле огромной башни с часами, у меня болела челюсть ото всех зевков, которые пришлось подавлять. Мадам в. д. В. искоса глянула на венец программы и заявила, что предоставляет нам, молодым, самим туда взобраться, а она подождет нас в кондитерской на другой стороне площади. Мари-Луиза, чей вес превосходит мамашин, заметила, что невежливо, не в духе леди было бы оставить маман в одиночестве. Мадам Череп не могла идти из-за чего-то вроде астмы, а если Череп не шла, то… и проч., и проч., и в конце концов билеты наверх купили только мы с Евой. Я заплатил, желая показать, что не виню ее лично в ужасающей растрате времени. Пошел первым. Спиральная лестница сужалась кверху. Единственные звуки исходили от наших шагов и женственного дыхания Е., напомнившие мне о ноктюрнах с ее матерью. Ван де Вельде суть пять нескончаемых аллегретто на плохо настроенных клавесинах, и в моих ушах звенела благодарность за то, что они, уши, наконец-то от этого избавлены. Забыв считать ступеньки, я подумал об этом вслух. Голос мой прозвучал так, словно я был заперт в шкафу с одеялами. Ева ответила ленивым «Oui…».

Вступили в просторную комнату, где помещались шестерни часового механизма, каждая размером с тележное колесо. Канаты и тросы поднимались к потолку и в нем исчезали. В шезлонге дремал какой-то работяга. Предполагалось, что он проверит наши билеты — на континенте нужно все время предъявлять билет, — но мы проскользнули мимо него к последнему пролету деревянной лестницы, выходившей на смотровой бельведер. Далеко внизу распростерся триколор Брюгге: оранжевая черепица, серые каменные стены, коричневые каналы. Лошади, автомобили, велосипедисты, цепочка шагающих парами мальчиков- хористов, извивающаяся по-крокодильи, ведьмины колпаки крыш, белье на веревках, протянутых через переулки. Поискал Остенде, нашел. Залитая солнцем полоска Северного моря, как-то по-полинезийски ультрамариновая. В потоках воздуха сновали чайки; у меня закружилась голова, пока я следил за ними, и я подумал о самке ястреба, испугавшей Юинга. Ева заявила, что видит семейство ван де Вельде. Решил было, что это лишь намек на их тучность, но посмотрел, куда она показала, и довольно уверенно различил шесть маленьких клякс в пастельных тонах вокруг столика в кафе. Е. сделала из своего билета самолетик и швырнула его через парапет. Ветер уносил его прочь, пока он не исчез в солнечных лучах — будто сгорел. Что она будет делать, если работяга проснется и потребует у нее билет?

— Заплачу и скажу, что его украл этот ужасный англичанин.

Тогда я тоже сделал из своего билета самолетик, сказал Е., что теперь у нее нет доказательств, и запустил его. Но мой не воспарил высоко, а пропал из виду в одно мгновение. Характер Е. зависит от того, под каким углом на него смотреть: свойство наилучших опалов.

— Знаете, я не помню, чтобы папа был таким довольным и оживленным, как сейчас, — сказала она.

Из-за ужасных в. д. В. наши отношения стали дружественными. Спросил напрямик, что с ней случилось в Швейцарии. Она влюбилась? Работала в сиротском приюте? Или, может, ей случилось повстречаться с чем-то таинственным в снежном гроте?

Она несколько раз принималась что-то говорить. В конце концов сказала (краснея!):

— Я скучала по одному молодому человеку, с которым познакомилась в июне этого года.

Ты удивлен? Представь себе мои чувства! Однако я до последнего дюйма был именно тем джентльменом, которым ты меня знаешь. Вместо того чтобы флиртовать в ответ, я сказал:

— И каково ваше первое впечатление от этого молодого человека? Не совсем отрицательное?

— Только отчасти.

На лице у нее я видел капельки пота, выступившего из-за подъема по лестнице, видел ее губы и тонкие, очень тонкие волоски на верхней губе.

— Это высокий, смуглый, красивый музыкант-иностранец?

Она фыркнула.

— Он… высокий, да; смуглый, очень даже; он красив, хоть и не настолько, как сам полагает, но, скажем так, может притягивать взгляд; он музыкален, изумительно; и он до мозга костей иностранец. Замечательно, как много вам о нем известно! За ним вы тоже шпионите, когда он проходит через Минневатер-парк?

Мне пришлось рассмеяться. Ей тоже.

— Роберт, я чувствую… — Она застенчиво на меня посмотрела. — Вы опытны. Да, кстати, можно мне называть вас Робертом?

Я сказал, что этому самое время.

— Мои слова… не совсем уместны. Вы не сердитесь?

Нет, сказал я, отнюдь нет. Удивлен, польщен, но совсем не сержусь.

— Я вела себя с вами так враждебно. Но надеюсь, что мы сможем начать все сначала.

Ответил, что да, разумеется, мне бы тоже этого хотелось.

— С самого детства, — сказала Е., отворачиваясь, — я думаю об этом балконе как о своем собственном бельведере, из сказок «Тысячи и одной ночи». Я часто поднимаюсь сюда в это время, после занятий. Я, понимаете ли, владычица Брюгге. Все горожане — мои подданные. А ван де Вельде — мои шуты. Я могу приказать, и им отрубят головы.