— Он обедал?

Йезад покачал головой:

— Я ему чаю отнес. Глотка два сделал — и все.

— Несчастный человек. — Капур сделал удар слева в воображаемой теннисной игре. Он постоянно работал невидимой битой или ракеткой, вел футбольный мяч или хоккейную шайбу-особенно когда его ум был чем-то занят.

Он быстро прошел в подсобку, сквозь зубы понося на чем свет стоит ублюдков, погубивших жизнь Хусайна и тысяч ему подобных. Размахивая рукой, нанося удары справа, слева, отбивая головорезов, как теннисные мячи, он бурчал об адском огне, в котором гореть всей этой мрази!

— Ну, как ты, Хусайн-миян? — Он присел на корточки рядом с ним в темном углу, потрепал его по плечу. — Выпьем чайку? — И, взяв Хусайна под локоть, потянул его из подсобки в торговый зал, залитый светом послеполуденного солнца.

Йезад налил три чашки чаю и поставил на прилавок.

— Давай, Хусайн, все вместе выпьем чаю.

Тот поблагодарил и принял чашку. Капур болтал о происходящем на улице — ты только посмотри на цвет этой машины, а грузовик-то какой огромный, батюшки, смотри, кто идет, это из книжного магазина идут… Он развлекал Хусайна, как больного ребенка.

Йезад помогал ему, как мог. Он много раз видел, с какой мягкостью Капур старается заделать трещины в разбитой жизни Хусайна, и отзывчивость хозяина трогала его чуть не до слез.

Когда пятнадцать лет назад Йезад поступил на работу в «Бомбейский спорт», он сначала держался в рамках формальных отношений наемного служащего к нанимателю. Однако мистер Капур очень скоро переиначил отношения на свой лад. Он превратил Йезада в друга и наперсника, на которого можно поворчать, но вместе с которым можно поворчать и на других. Он настаивал, чтобы Йезад звал его просто по имени. Правда, тут дело кончилось компромиссом: в рабочие часы он был мистером Капуром, после закрытия магазина — Викрамом.

Помимо общего для них отвращения к Шив Сене с ее тупостью и узкомыслием, оба сокрушались по поводу состояния города, который медленно умирал, уничтожаемый властью бандитов и «крестных отцов» мафии, — выражаясь газетным языком, «неправедным альянсом политиков, криминалитета и полиции».

Викрам Капур прибыл в этот город в возрасте шести месяцев на маминых руках. Когда ему представлялась возможность рассказать о своей жизни, он неизменно говорил Йезаду: «Моя семья была вынуждена все оставить и бежать из Пенджаба в 1947 году. Благодарить за это, конечно, надо отважных британцев, которые отказались от своей ответственности за Индию и бросили нас на произвол судьбы».

Иногда, слушая рассказы Капура о сорок седьмом годе, Йезад думал, что беженцы из Пенджаба, конечно, определенного возраста, похожи на индийских писателей, пишущих о тех временах, о кровавом разделе страны на Индию и Пакистан реалистические ли романы о набитых трупами поездах или романы в стиле магического реализма и полуночной неразберихи. И те и другие не могут остановиться, когда начинают описывать ужасы раздела: резня и поджоги, изнасилования и увечья, нерожденные младенцы, вырванные из материнских утроб, гениталии, запихнутые во рты кастрированных.

Но такие мысли — никогда не произносимые вслух — неизменно сопровождалась укорами Йезадовой совести. Он понимал, что они не могут остановиться, как евреи не могут не говорить о холокосте, не писать, не вспоминать, не видеть кошмарные сны о концлагерях, газовых камерах и печах, о зле, совершаемом обыкновенными людьми, друзьями и соседями, о зле, которое и десятки лет спустя не поддается осмыслению. Что им еще остается, как не говорить об этом снова и снова?

— У нас не было выбора, — повторял Капур, — мы были вынуждены бежать. Так мы оказались в Бомбее. И Бомбей принял нас хорошо. Отец начал с самого начала, с нуля, и добился успеха. Единственный город на свете, где такое возможно.

А потому, утверждал Капур, он любит Бомбей особой любовью, куда более пылкой, чем те, кто родился и вырос в Бомбее.

Та же разница, что исповедовать религию по рождению или обратиться в нее. Для обращенного эта религия не данность. Обращенный сам выбрал себе религию. А потому сильнее верует в избранное им. «Так что вам, Йезад, никогда не понять моего чувства к Бомбею. Оно сродни чистой любви к прекрасной женщине, благодарности за то, что она есть, благоговению перед ее живым присутствием. Я часто думаю о Бомбее как о живом существе. Будь Бомбей действительно женщиной из плоти и крови, крови той же группы, что у меня, и с отрицательным резусом-я бы отдал всю кровь, до последней капли, чтобы спасти ей жизнь».

Йезаду частенько приходило в голову, что любовь его работодателя к Бомбею граничит с фанатизмом. Но он понимал, что к этой любви примешивается и тоска по навеки утраченному Пенджабу, по семейным корням. Бомбей как будто воплотил в себе и ту любовь.

Капур коллекционировал книги о городе, старинные фотографии, открытки и афиши, он делился с Йезадом малоизвестными фактами из истории и географии Бомбея, которые обнаруживал во время своих изысканий.

— Знаете, почему я сегодня припозднился? Сейчас увидите.

Он усадил Хусайна на крыльце магазина, чтобы он разглядывал улицу, а не прятался в темном чулане. Взмахивая воображаемой крикетной битой, Капур прошел за свой стол и сделал губами — пок! Удар битой по мячу! И эффектным жестом фокусника извлек из кейса две фотографии.

— Пришлось сломя голову лететь, чтобы перехватить фотографии из частной коллекции, прежде чем до нее дилеры доберутся! — Он пододвинул одну к Йезаду.

Ничего себе, подумал Йезад. Классный способ вести дела — хозяин мчится покупать фотографии, уборщик периодически теряет трудоспособность. Интересно, что бы стало с магазином, если бы не он? Он всмотрелся в фотографию — на переднем плане купола деревьев, за ними ряд элегантных бунгало. Позади виден майдан на фоне густой листвы.

— Прелестное, похоже, местечко.

— Можете угадать, где это?

Понятно, что это старый Бомбей, думал Йезад, раз снимок попал в коллекцию босса. Он рассматривал фотографию, стараясь найти подсказку.

— Напоминает скорей какой-то европейский город, чем Бомбей.

Капур рассмеялся:

— А если я вам скажу, что это ваша бестолковая станция Марин-Лайнз, — поверите?

— Ну и снимок! Снимок с половинкой! Какого времени съемка?

— Приблизительно тридцатые годы. Вот это офицерские бунгало, сфотографированные незадолго до того, как их снесли, когда армия получила новый участок осушенной земли под военный городок в Колабе.