этих новых глупостей.

— Сначала даже через день не хотел мыться. Теперь ему ежедневная ванна понадобилась.

— Твой мальчик растет, — сказал Йезад, — разумным становится. Радоваться надо, Рокси.

— Прошу употреблять правильное имя моей матери, а не название кинотеатра, — произнес Джехангир дедовым тоном, зная, что позабавит отца.

— Ты на него посмотри — дедушку передразнивает! Ну, подожди, быть тебе в беде при следующей встрече с чифом!

Йезад взял в ладони лицо Роксаны:

— Я весь мир вижу в этих глазах. Лучше всякого кино.

Скрипка на первом этаже продолжала упражнения, солнечными зайчиками рассыпая мажорные гаммы. Джехангир и Мурад смеялись, им нравилось видеть родителей в хорошем настроении, потому что часто выпадали дни мрачные, с криками и ссорами.

— И «Парк юрского периода» тоже видишь в маминых глазах? — съехидничал Мурад.

— Ни парка, ни динозавров, — ответил отец. — Зато вижу «Любовь сияет множеством красок».

Ответ вызвал общее веселье, а Роксана объявила, что так можно все утро проболтать, что все три лодыря опоздают, если не поторопятся.

— Мурад, убери постель, завтрак почти готов.

Ворча, что все ребята уже посмотрели «Парк юрского периода», один он не видел, Мурад задвинул свой низенький топчан под диван, на котором спал Джехангир. Топчан исчез из виду с протестующим стоном. Стол, плотно придвинутый к стене, был вытащен на освободившееся пространство, вокруг стола как раз оставалось место для четырех стульев.

Интересно, думал Джехангир, он когда-нибудь начнет относиться к мытью, как Мурад? Ежедневное мытье горячей водой было привилегией отца, поскольку на работе он встречался с клиентами. Он превратил его в ритуал: тщательно мылся с мылом, тальком и душистым маслом для волос. Он пользовался мягким и пушистым махровым полотенцем. Остальные утирались простыми, жесткими.

Джехангир однажды спросил у матери: почему так? Она сказала: папа много работает в «Бомбейском спорте», и работа там такая тяжелая, что она всегда старается побаловать его чем может. Очень важно, сказала мама, чтобы папа по утрам выходил из дому, чувствуя себя тип-топ. Она часто спрашивала отца: «Ты доволен, Иездаа, все хорошо?» Мама задавала этот вопрос и Мураду, и ему тоже. Ей так хотелось, чтобы все были довольны, так важно было постоянно получать подтверждения от них. Поэтому он неизменно отвечал «да», даже если бывало совсем невесело.

Усомнившись в местоположении другого фрагмента, Джехангир опять прилип к головоломке.

— Могу уступить очередь Мураду, — попробовал он отбиться от матери. — Мне сегодня не надо мыться.

— Не надо? — Мать подняла его руку и понюхала подмышкой. — Как от козла пахнет.

— Подмышечный тест, — сказал отец, — и, судя по маминому лицу, ты его не прошел.

— Как бы то ни было, ты должна и Мурада понюхать, — заявил Джехангир, — посмотрим, от кого хуже пахнет.

— Пора тебе новое выражение выучить, — заметил отец. — Надо дедушку навестить.

— Сегодня твоя очередь мыться, и разговор окончен, — отрезала мать, — если Мурад хочет каждый день мыться, пусть поднимается пораньше, пока из крана еще вода течет. В шесть пусть поднимается, как я.

Джехангир украдкой нюхнул под мышкой и учуял обычный интересный запах. Вода уже кипела. Взяв прихватки, мать подняла кастрюлю с плиты.

— В сторонку, в сторонку, — повторяла она, как корабельная сирена в тумане, продвигаясь в клубах пара к ванной, где кипяток выливался в ведро, до половины наполненное холодной водой. Больше всего она боялась, как бы в утренней суматохе не толкнуть и не ошпарить кого-то из них. И ни за что не разрешала Йезаду браться за кастрюлю с кипятком, боже сохрани, если он обожжется и сляжет…

Она не позволяла себе закончить мысль.

— Мойся как следует, с мылом и — куда ты побежал?

— В клозет.

— Опять? Побыстрее, вода стынет! Иездаа, часы на кухне остановились.

— Можно я заведу, папа?

— Я тебе сто раз говорил, что это часы особые и очень хрупкие. Будешь заводить, когда постарше станешь.

Мурад ворчал себе под нос, что все откладывается на потом, когда он станет постарше, в результате столько должно накопиться у него дел, что никакого времени не хватит.

Недовольный узлом на своем галстуке, Джехангир снял галстук, расправил его и предпринял новую попытку. Попробовал завязать новым узлом, которому в школе научился, — выпуклым, «пирожковым», как его называли ребята.

— Перестань возиться с галстуком, садись есть! — прикрикнула Роксана. — Мытье, завтрак, форма — все ему надо говорить!

Проглотив половину тоста с маслом, он опять почувствовал неладное в желудке и попробовал незаметно выскользнуть из-за стола, чтобы избежать перекрестного допроса, который обязательно должен был начаться.

Но мать вела счет.

— Третий раз? Что с тобой? А брат твой семь раз чихал, после того как встал с постели.

Он пожал плечами и отправился в клозет, слыша, как отец поддразнивает мать насчет ведения протокола результатов. Проходя мимо полок с припасами, Джехангир пробежался пальцами по глазированной поверхности трех керамических банок. В большой темно-коричневой, формой напоминающей амфору, хранился рис по талонам, цилиндрическая банка цвета охры была наполнена пшеницей по талонам; самая маленькая, красновато-коричневая пузатая коротышка предназначалась для дорогого риса басмати, который готовили исключительно по праздникам и дням рождения.

Ему нравилось трогать эти банки, вбирать в пальцы прохладу их глазури. Холодноватые и гладкие в любое время года, они как три божка восседали в темноватом коридорчике. Когда поспевали манго, их клали в рис, где они гораздо лучше, чем в соломе, дозревали до золотого цвета. И рисинки шелковисто стекали по его нетерпеливым пальцам, когда он нащупывал плоды, проверяя, можно ли их уже есть.

Надо было трижды дернуть за цепочку, чтобы бачок разразился очистительным каскадом. Услышав, что он спустил воду, мать вышла в коридор.

— Может быть, тебе лучше сегодня остаться дома, — нахмурилась она.

На обратном пути он не дотрагивался ни до банок, ни до чего другого. У мамы было строжайшее правило: после клозета полагалось немедленно вымыть руки, вымыть дважды и с мылом; только после этого руки могли принимать участие в жизни за пределами клозета.

Далекая скрипка теперь сплетала туман и грусть в минорные гаммы. Третий поход Джехангира в клозет сгустил облако тревоги на лице Роксаны. Все еще хмурясь, вернулась она к плите взбить пару яиц для мужа. Она уговаривала его отказаться от яиц или, по крайней мере, не есть их каждый день.

— Послушай меня, Йезад, вредно есть яйца каждый день. И в газетах пишут, и по телевизору без конца говорят про холестерин и сердечные болезни.

— Модные выдумки, Рокси. Мой отец и дед дожили один до восьмидесяти двух, другой до девяносто одного. До самого последнего дня оба ели яйца на завтрак.

И, копируя крикливого официанта из иранского ресторана, гортанно затараторил: «яичница, болтунья, глазунья, омлет», выговаривая «омлет» как «амулет», от чего Мурад чуть чаем не захлебнулся со смеху.

Джехангир благодарно улыбнулся отцу. На прошлой неделе, когда мать точно так же упрашивала его отказаться от яиц, отец ответил по другому: «Ну и хорошо, чем скорее умру от сердца, тем лучше. Сможешь выйти замуж за богатого».

В тот раз глаза Джехангира сразу наполнились слезами, папа с мамой, как всегда, поссорились из-за денег, потому что денег на все не хватало, и он ушел постоять один на балконе.

Обнюхал дважды помытые руки, чтобы убедиться, что от них пахнет мылом: мама иногда требовала