Слово «расстаться» рассмешило юношу.

– Расстаться, вы сказали? Вы говорите так, будто между нами что-то было, сэнсэй.

– Конечно, было. Ты в этом сомневаешься?

– Я не понимаю, какой смысл вы вкладываете в свои слова?

– Вот как!

– В этом случае я лучше промолчу.

Юити не подозревал о давнишней дилемме и глубокой преднамеренности, которые писатель выразил этими словами. Сунсукэ глубоко вздохнул в темноте.

Действительно, Сунсукэ Хиноки стоял перед дилеммой, касающейся произведения, созданного им самим. Эта альтернатива имела свои бездны и свои виды на будущее. Если бы Сунсукэ был молодым человеком, он бы быстро разрешил дилемму. В его возрасте, однако, цена такого разочарования была сомнительной. Разве, образумившись, мы не впадаем в еще более глубокое заблуждение? Куда мы идем? Почему мы хотим очнуться? Поскольку гуманность есть иллюзия, не является ли возведение хорошо организованных, логичных, искусственных иллюзий внутри этой огромной, чрезвычайно усложненной, неконтролируемой иллюзии исключительно мудрым пробуждением? Желание не пробуждаться от иллюзий, стремление не выздоравливать поддерживали теперь здоровье Сунсукэ.

Его любовь к Юити была частью этой дилеммы. Сунсукэ волновался, он страдал. Душевная боль и смятение, потраченные на умерщвление его эмоций, и все-таки ирония, которая только через это умерщвление обретет финальное реальное признание боли и смятения, – все это сейчас боролось в нём. Точно придерживаясь курса, который запланировал с самого начала, он сохранял за собой право и инициативу признания. Если любовь зайдет так далеко, что уничтожит право на признание, как видит его художник, любовь, в которой не признаются, не будет существовать.

Перемена в Юити, насколько мог заметить острый взгляд Сунсукэ, таила такую опасную возможность.

– Больно, но, во всяком случае… – голос Сунсукэ, хриплый от старости, доносился из темноты, – даже хотя это доставляет мне боли больше, чем я могу выразить словами, Ю-тян, я думаю, что некоторое время нам лучше больше не видеться. До сих пор ты был тем, кто выбирал, захочешь ли ты видеться со мной. Именно ты не хотел со мной встречаться. Теперь я говорю, что мы не должны видеться. Однако если когда-нибудь возникнет необходимость, если по какой-то причине тебе покажется необходимым увидеться со мной, я с радостью встречусь с тобой. Сейчас, я полагаю, ты думаешь, что такая необходимость не возникнет…

– Нет.

– Ты просто так думаешь, но…

Рука Сунсукэ коснулась руки Юити, лежащей на подлокотнике кресла. Хотя лето было в самом разгаре, рука Сунсукэ оказалась невероятно холодной.

– Во всяком случае, мы до тех пор не будем встречаться.

– Хорошо, если вы так хотите, сэнсэй.

Рыбачьи факелы [134] метались на взморье. Юити и Сунсукэ погрузились в неловкое молчание.

Желтая рубашка Кавады появилась из темноты, впереди шел мальчик с пивом и стаканами на серебряном подносе. Сунсукэ старался казаться равнодушным. Кавада возобновил спор, который они вели до этого, и Сунсукэ отвечал ему вызывающе, с циничным видом. Казалось, эта дискуссия со всеми её спорными вопросами не закончится никогда, но через некоторое время усиливающийся холод прогнал всех троих в фойе отеля.

Той ночью Кавада и Юити планировали остаться в гостинице. Кавада подбивал Сунсукэ тоже остаться на ночь в отдельном номере, зарезервированном специально для него, но тот твердо отказался. Ничего не оставалось, как приказать шоферу отвезти Сунсукэ назад в Токио. В машине колено старого писателя болезненно пульсировало под пледом из верблюжьей шерсти. Шофер даже услышал, как он один раз охнул, и в удивлении остановил машину. Сунсукэ велел ему не беспокоиться и ехать дальше. Из внутреннего кармана он вытащил своё любимое лекарство, препарат морфина павинал, и принял немного. От наркотика Сунсукэ погрузился в дремотное состояние, но препарат облегчил его душевную боль. Его рассудок, не задерживаясь мыслью ни на чем, погрузился в бессмысленный процесс подсчета дорожных фонарей. Его негероическое сердце вспомнило странную историю о том, что Наполеон на марше никак не мог удержаться от подсчета окоп вдоль дороги.

Минору Ватанабэ было семнадцать. Короткий взгляд на правильном чистом круглом лице, красивая улыбка, от которой появлялись ямочки на щеках. Он был второкурсником в одном из высших учебных заведений повой системы. Жестокая бомбардировка в конце войны, десятого марта, превратила в пепел расположенную в деловой части города бакалейную лавку, которая служила домом его семейству. Родители и младшая сестра сгорели заживо. Выжил только Минору. Его привезли в дом родственников в Сэтагая. Глава семейства – чиновник в министерстве социального обеспечения, для которого было непросто взять на себя дополнительные расходы даже на маленького Минору.

Когда Минору исполнилось шестнадцать лет, он получил по объявлению работу в кофейне. После школы он обычно шел туда и с удовольствием работал пять или шесть часов до десяти вечера. Перед экзаменами ему позволяли уходить домой в семь. Платили хорошо.

Правда, хозяин Минору очень заинтересовался им. Звали его Фукудзиро Хонда. Это был мужчина средних лет, худоба которого вызывала жалость, спокойный, правильный. Жена оставила его за пять-шесть лет до этого, и он так и жил один на втором этаже над кофейней. В один прекрасный день он зашел к дяде Минору в Сэтагая и попросил позволения усыновить Минору. Дядя недолго колебался. Процедура усыновления завершилась быстро, и Минору стал носить фамилию Хонда.

Минору все еще помогал в кофейне время от времени, но только потому, что находил это интересным. Он жил своей студенческой жизнью, время от времени ходил со своим приёмным отцом или в театр, или в кино. Фукудзиро любил традиционный театр, но когда он выходил с Минору, то терпеливо смотрел шумные комедии или вестерны, которые нравились Минору. Он покупал ему одежду, купил коньки. Минору правилась такая жизнь. Дети его дяди, когда им случалось встречаться, завидовали ему.

Тем временем в характере Минору произошла перемена.

Его улыбающееся лицо не изменилось, но у него появилась склонность к уединению. К примеру, когда он шел в зал патинко [135], то предпочитал идти туда один. Бывали случаи, когда он пропускал учебу и часами мог стоять перед игровым автоматом. Он не особенно общался со своими школьными приятелями.

Его, обладающего болезненной чувствительностью, преследовали непреодолимые страхи и отвращение и бросало в дрожь при мыслях о своей будущей греховности. Его жгла навязчивая идея, что рано или поздно он плохо кончит. По ночам, когда он видел экися – предсказателей судьбы, сидящих под светом своих тусклых фонарей где-нибудь в тени речного берега, его переполнял страх. Он думал, спеша пройти мимо, что на его челе наверняка можно прочесть будущее, полное несчастий, преступлений и пороков.

Однако Минору любил своё чистое улыбающееся лицо. Казалось, его будущее отражалось в чистой линии белых зубов, когда он смеялся. Его взгляд опровергал его порочность, а глаза были даже красивыми. Отражение, возникавшее в зеркалах под неожиданными углами, установленных на поворотах улиц, показывало изящную мальчишескую шею с аккуратно подстриженными волосами. Тогда он чувствовал, что может расслабиться до тех пор, пока его внешность не изменится, но эта отсрочка не долго продлится.

Минору попробовал сакэ, он погрузился в мир детективов, он также научился курить. Ароматный дым, проходящий через легкие, вызывал у него чувство наслаждения, будто еще не познанные эмоции стремились вырваться из глубин его «я». В дни, когда он терял рассудок от отвращения к самому себе, он молил Бога, чтобы война началась снова, он представлял огромный город, окутанный пожарищем. Ему казалось, что посреди этого всесожжения он снова сможет встретиться с умершими родителями и сестрой.

Минору любил преходящую суету и в то же время безнадежные звездные ночи. Он фактически снашивал пару ботинок за три месяца, бродя по ночам по окрестностям.