делаю свою работу и для себя тоже, для собственного удовольствия. То есть, на мою беду, в головах некоторых моих воспитанников сложилась некая матрица патологического поведения – они мне как бы позволяли ухаживать за собой.

Так оно, в некотором смысле, и было, как это ни кощунственно звучит по отношению к моим собственным детям. Мои долготерпеливые чада уже смирились, что я их «променяла» на детдомовских, но уже не сильно сердились на меня; более того, при первой же возможности приезжали в детский дом, благо, автобус ходил по удобному маршруту, прижились в отряде, по возможности, участвовали в наших отрядных делах. А то и советы мне давали – как сделать так, что «первый» всегда и везде был первым.

Им, и, правда, очень хотелось, что «наши дети» стали лучше всех. Однако «наши дети» пока крепко усвоили только одну мысль: Ольга Николаевна создана для них лично – чтобы быть их мамкой, нянькой и прочее… На поводу у них я, конечно, не шла, но всегда и во всём «во главу угла» ставила неизменный принцип: только бы «нашим детям» было хорошо.

После знакомства с их личными делами я просто не могла себе позволить спокойно смотреть, как несчастные, с пелёнок унижаемые и обижаемые ребятишки (и неважно, что многие из них уже на голову выше меня), спотыкаясь и падая, набивали себе шишки на нежном детском лобике и кронянили носы, на тернистом пути к истине, а я, взрослый, знающий жизнь человек, сижу и сочиняю всякие педагогические «методы».

Их ум был катастрофически неразвит, а сознание – девственно незрело, и я с готовностью прощала им все проступки и прегрешения, всё же надеясь в глубине души, что «со временем» они и сами всё поймут.

И не может быть иначе!

Как же – разбежалась…

Уже менее чем через год стала я думать горькую думу (пригодилась-таки моя «ума палата»!): может, правильное было бы в какой-то момент сделать так, чтобы мои детишечки почувствовали некоторый дискомфорт и стали бы думать своей собственной головушкой – в поисках выхода из неудобного положения? И пусть бы это малоприятное ощущение заставило их самостоятельно искать ходы-выходы в сложном житейском лабиринте. Без страдания не может быть познана и настоящая радость.

Казалось бы – что тут не понять? Но нет же! Я упорно стремилась все их трудности тащить на своём хребте, а плоды своих тяжких трудов – преподносить на блюдечке с голубой каёмочкой. А ведь для воспитания личности нет ничего вреднее такой вот «манны небесной»…

Отрядный орган самоуправления мы решили назвать «совет семи». Семь дежурных командиров – по одному на каждый день. Все равноправны, нет привилегированного статуса – председателя совета. Уже в октябре перед началом самоподготовки мы проводили ежедневную отрядную линейку. Обязательной линейки была только для нашего отряда. Но приглашали мы всех желающих – из других отрядов. И не только в качестве зрителей: мы давали слово каждому, кто мог выступить по существу. Кроме того, им, младшим, было тоже полезно послушать, как отчитывают на линейке провинившихся старших – их главных обидчиков.

Линейка стала своеобразным органом самозащиты для них, младшеньких…

Их, и, правда, обижать стали меньше – после того, как линейки прочно вошли в нашу повседневность. Уже сам факт, что любой потерпевший мог, не боясь преследований со стороны обидчика, выйти и перед всем строем высказать – без всякого политеса и даже очень громко свои претензии (как у него «Мамочка сожрал яблоко» или «Лиса побила за то, что не стал мыть за неё посуду»), действовал упреждающе. Линейки боялись больше пропесочки в кабинете директора. Угодить в психушку (в порядке наказания) всё же было почётным, а вот стоять перед строем и выслушивать жалобы, вполне, кстати, обоснованные, всякой там мелюзги – ну, это ни в какие ворота не лезет…

Такие публичные разборки не считались фискальством. Линейки тогда нам очень помогли, они дисциплинировали и создавали ощущение общности со всем детдомовским окружением.

Однако не всем эта наша новая затея пришлась по душе – воспротивилась Матрона. Упорно и назойливо даже она требовали и требовала «прекратить безобразие».

– Вот вы всё пыжитесь показать, какие вы не такие, как все, – говорила она взнервленно и с обидой, – а это развивает в детях нескромность.

– Совсем наоборот, – возражала я, делая вид, что не замечаю её тона. – Дети привыкают к ответственности за свои поступки. Что ж здесь плохого? И кто мешает, к примеру, вам проводить такие линейки вместе с нами?

На что Матрона всё так же нервно отвечала:

– На мой личный взгляд, полезнее спокойно и неброско проводить работу в отряде. Работать тихо, без лишнего шума, но с результатом.

Тут она была в чём-то права. Шуму вокруг нас (и производимого нами) было много, но результаты пока были весьма скромными.

Но по-другому пока не получалось – рутина очень быстро расхолодит детей, и тогда их ничем уже зацепишь…

– Но какая альтернатива? – спрашиваю я в лоб. – Надо же как-то наказывать агрессоров.

– Если вам интересно, я бы на вашем месте оставила Бельчикова пару раз без обеда, а не поможет, то и на ночь в бытовке закрыла бы – без света и права выхода в туалет. Живо шелковый бы стал, уж вы мне поверьте..

– Точно, – даже закричала я гадким ехидным голосом, – а ещё можно «тёмную» устроить руками бывших. Тоже должно сработать. Не пробовали? Только честно.

– Не без этого, – без ложной скромности, и даже с вызовом сказала она.

– Только нам таких методов не надо – обойдёмся.

– Понимаю, вам больше нравится рубить сук, на котором сидите. А представьте себе на минуточку, то завтра детки ваши, не дай бог, конечно, вдруг перестанут вас обожать.

– С чего бы это? – сделала большие глаза я.

– Ну, мало ли… Вдруг вы их сильно разозлите чем-нибудь, лишите удовольствия, не уважите их сиротские чувства… И они захотят вам тогда отомстить.

– Ну и?

– Что они сделают в первую очередь?

– Да, что?

– Расскажут проверяющим дядям и тётям, как жестоко вы с ними обращались. И вся ваша теория «малой крови» полетит коту под хвост… Ваша кровь польётся широкой рекой, ваша, а не чья-то ещё. И свидетели – весь детский дом.

– Да вы что?

– Да, да… Все видели, как вы оскорбляли человеческое достоинство.

– Это что же такое? Мистификация?

– Реальность. Все видели, как вы неоднократно выставляли Бельчикова и Лисковскую на всеобщее осмеяние.

– Ах, вот оно что.

– И это ещё не всё. Вы развращаете детей.

– О!?

– Да, да. Поощряя доносительство. Это факты. Под них можно и соус приготовить: мол, было и продолжение. Тут в ход пойдёт всё – и карцер, и голодовки, и стояние в углу на горохе…

– Ойййй…

– А им поверят. Им, а не вам. Потому что факт наказания зафиксирован публично.

– Какой ужас.

– Да, да. А вот в моей системе всё гладко, комар носа не подточит. Да, я наказываю. Но никто не узнает – кого и как. И то, что они обо мне будут рассказывать, так и останется нелепым вымыслом, будь хоть всё это тысячу раз правдой. А почему?

– Да, почему?

– Потому что нет свидетелей. Подумайте об этом.