Так как в столице у Глинки не было своей квартиры, он поехал на дом к приятелю своему и дальнему родственнику Алексею Стунееву[89], у которого в это время жила и Евгения Андреевна. Хозяев и матери не было дома: брат Глинки скончался, и его похоронили. Глинку встретила Мария Петровна Иванова, молоденькая сестра Стунеевой. В ожидании хозяев и матери Глинка провел в ее обществе чуть не полдня. Евгения Андреевна с дочерьми на другой день уехала в Новоспасское.

Глинка остался у Стунеевых.

Мария Петровна в ту осень жила у сестры. Михаил Иванович виделся с ней каждый день, вовсе не думая, что это совсем непредвиденное знакомство изменит всю его жизнь.

Смерть брата отбила у Глинки охоту бывать на балах, а светских знакомств он избегал не только по случаю траура. Горько тоскуя о брате, оплакивая отца, он испытывал полное охлаждение к той жизни, которую охотно вел в юности. Эта жизнь теперь казалась ему незначительной и предельно пустой. Все время он проводил за работой, обдумывал свои замыслы и мечтал. В его мечтах и Мария Петровна играла какую-то, еще не вполне определенную, роль. Она была весела, приветлива, постоянно оживлена, любоваться ею было приятно, а заглянуть в содержание ее красивой головки не приходило Глинке на ум.

Живя в николаевском Петербурге, Глинка не мог не замечать того, о чем толковали в московских кружках Станкевича и Герцена[90] и на что Мельгунов обратил внимание Глинки в Москве. После гибели декабристов, над Россией нависла свинцовая туча. Петербург казался огромной казармой, вылощенной и прибранной к приезду начальства. В нем жили и мыслили по углам, на парадных балах танцевали, стараясь не рассуждать и не думать, подменяя идеи и мысли пустой болтовней. Правительство поощряло только одно угождение начальству.

В области музыки в петербургских салонах держались все те же понятия, что и четыре года назад. Музыкальными вкусами по-прежнему управляла переимчивая мода: «Ах, Бетховен! Ах, Шуберт![91] – прелесть!» – так говорили все, а понимали Шуберта и Бетховена не более двадцати человек во всем высшем обществе. Правда в Петербурге попадались еще островки, где люди мыслили. Одним из таких островков была квартира Жуковского в Зимнем дворце. Туда не заглядывали шпионы третьего отделения: воспитателю наследника – Жуковскому верили. О политике в этом кружке совершенно не говорили: хозяин ласково и спокойно, но решительно пресекал всякую попытку коснуться политических тем. Зато много рассуждали о литературе и об искусстве. Тут была своего рода отдушина, простор для мысли и чувства. У Жуковского собирались еженедельно Пушкин, Вяземский, Гоголь, Плетнев. Заходили Виельгорский и Владимир Одоевский[92], знаток искусства, писатель и музыкант. Крылов, забравшись к Жуковскому с обеда, чутко дремал в своем кресле. Иногда появлялся воронежский прасол Кольцов, недавно открытый Станкевичем поэт из народа. Прижав руку к сердцу и поклонясь, он скромно присаживался в сторонке на кончике стула.

В сущности это было собрание лучших умов тогдашнего Петербурга. Жуковский подобрал их, руководствуясь только блеском ума и таланта, не обращая внимание на сословие, состояние и общественную принадлежность каждого. Кружок сложился из представителей самых различных взглядов на искусство. Но тон в кружке задавали Пушкин и Вяземский.

В этом кружке Глинка был принят как равный. Беседы и споры бывали здесь горячи. Рассевшись вокруг стола, говорили и слушали до утра. Хозяин читал свои переводы. Пушкин – отрывки из «Медного всадника», Гоголь – «Женитьбу», Глинка играл и пел. Случалось, что возвращаясь домой, он выходил от Жуковского вместе с Пушкиным. Пушкин расспрашивал Глинку о впечатлениях от Италии, Берлина, Москвы, поддерживал принятое Глинкой решение посвятить себя любимому искусству. Оценивая современное положение России, он говорил, что после крушения декабристов, политическая оппозиция в России невозможна. Нынче честное, истинное искусство само по себе есть оппозиция. Так и надобно заниматься им.

Дома Глинку обыкновенно встречала Мария Петровна, и когда Стунеевы уезжали в гости, – а это случалось почти каждый день, – поила Михаила Ивановича чаем. После чая Глинка обыкновенно раскладывал на рояле нотные листы и писал стоя Мария Петровна, непрерывно двигаясь по комнате, переставляла и прибирала разные вещи на этажерках и на камине.

Она любила слушать рассказы Глинки о Пушкине, Вяземском и Жуковском. И Глинке казалось, что Мария Петровна не только красива, но и умна. За зиму он привык делиться с ней каждый вечер впечатлениями прошедшего дня, и незаметно их отношения стали похожи на дружбу.

Глинку часто навещали друзья и поклонники. Из них самым шумным и самым восторженным был молодой сочинитель по имени Нестор Кукольник.[93] Явившись в 1833 году из Нежина в Петербург с трескучею романтической драмой «Торквато Тассо» в кармане, Кукольник быстро освоился в невской столице. Другая пьеса его «Рука всевышнего отечество спасла», написанная в откровенно-монархическом духе, понравилась царю Николаю. Мнение царя обеспечило Кукольнику удачу, и он был вызван во дворец. Кукольник разыгрывал из себя восторженного чудака. Манеры его были самые странные. Познакомившись с Глинкой, он с первых же слов схватил Глинку за руку, прижал ее к сердцу, наговорил множество любезностей, с пафосом расхвалил талант бесценного Михаила Ивановича, стал, не чиняся, набиваться в дружбу и под конец перешел на ты. Потом зачастил к Стунеевым и скоро сумел втереться в семью как свой.

Впрочем, он и вправду боготворил Глинку. Михаил Иванович сперва только терпел Кукольника, потом привык его видеть чуть ли не всякий день.

Были у Глинки и другие поклонники. Однажды приятель Алексея Стунеева Копьев привел незнакомого молодого человека, представив его как усердного почитателя музыкального дарования Глинки.

Новый знакомый по просьбе Копьева сел за рояль. Он играл хорошо, даже больше – отлично, Глинка внимательно посмотрел на него. Пианист этот был Александр Сергеевич Даргомыжский.[94] Тут же завязался разговор, горячий, азартный, острый и задушевный. В эту пору Глинка окончательно решил создать русскую оперу. Он хотел взять сюжетом «Марьину рощу» Жуковского, но, прочтя ее, убедился, что сюжет никак не подходит для оперы – слишком уже сладок, и русского в нем ничего нет.

Перебравши в уме без всякого толку множество тем, Глинка решил посоветоваться с Жуковским и отправился к нему в Зимний дворец. Маститый поэт, внимательно выслушав Глинку, задумался. Предложил взять Ивана Сусанина: отличный патриотический сюжет.

Глинка весь загорелся и стал просить Жуковского набросать для него либретто. В обсуждении будущей оперы принял участие и случившийся тут же Владимир Одоевский: он советовал обратиться к «Думе» Рылеева о Сусанине, которую, как известно, и Пушкин ценил высоко. Жуковский поморщился.

Глинка, перечитавши «Думу» Рылеева, окончательно убедился, что «Иван Сусанин» именно тот народный герой, который нужен для русской оперы. Конечно Сусанин спасает не царя, а Россию. Не царь, а Россия, освобожденная от поляков, – его настоящая цель.

По связи с Рылеевым, с декабристами, вспомнилось мнение Пушкина о народности. Пушкин говаривал, что писать по-русски вовсе не значит подделываться под русский народ, а значит усвоить образ мыслей и чувствований народных.

Чем больше думал Глинка над йовым сюжетом, тем более правильным казалось ему прежнее его соображение, пришедшее ему на ум еще в Милане: в музыке должно столкнуться русское, народное начало, с чужим, западным. Мысль эта отлично ложилась на содержание рылеевской «Думы».

Но оба характера в музыке – русский и польский – должны быть в равной мере представлены как народные, иначе правды не будет. Из этих соображений явился первоначальный план будущей оперы: три сцены – русских, одна – польская и эпилог.