фантазии. Однако я увидел себя т.е. увидел в себе много таких вещей, которых никогда раньше не усматривал. Сомнений в этом быть не могло, и хотя впоследствии я стал таким же, каким был, я не мог уже не знать того, что со мной произошло, не мог ничего забыть.

Одно я понял тогда с неоспоримой ясностью – никакие явления высшего порядка, т.е. явления, превосходящие категорию обычных, каждодневных и называемые иногда 'метафизическими', нельзя наблюдать или исследовать обычными средствами, в повседневном состоянии сознания, как физические явления. Совершенно нелепо полагать, что удастся изучать такие явления высшего порядка, как 'телепатия', 'ясновидение', предвидение будущего, медиумические и тому подобные явления так же, как изучают электрические, химические и метеорологические явления. В явлениях высшего порядка есть нечто, требующее для их наблюдения и изучения особого эмоционального состояния. Это исключает возможность 'правильно проведённых' лабораторных опытов и наблюдений.

Раньше я пришёл к тем же выводам после собственных опытов, описанных в книге 'Новая модель вселенной' (в главе об экспериментальной мистике). Теперь же понял причину, почему подобные опыты невозможны.

Второе интересное заключение, к которому я пришёл, описать гораздо труднее. Оно относится к замеченной мной перемене некоторых моих взглядов, формулировок целей, желаний и надежд. Многие аспекты этого прояснились для меня только впоследствии. И потом я обнаружил, что именно в это время в моих взглядах на самого себя, на окружающих и особенно на 'методы действия' начались вполне определённые перемены, – если не прибегать к более точным определениям. Описать сами изменения очень трудно. Могу только сказать, что они никоим образом не были связаны с тем, что было сказано в Финляндии, а оказались результатом эмоций, которые я там пережил. Первое, что я смог отметить, было ослабление крайнего индивидуализма, который до недавнего времени был основной чертой моего отношения к жизни. Я стал больше видеть людей и ощущать свою общность с ними. Вторым было то, что где-то глубоко внутри себя я понял эзотерический принцип невозможности насилия, т.е. бесполезности насильственных мер для достижения каких бы то ни было целей. С несомненной ясностью я увидел – и больше не утрачивал этого чувства – что насильственные меры в любом случае приведут к отрицательным результатам, противоположным тем целям, ради которых они были применены. То, к чему я пришёл, было похоже на толстовское непротивление; но это совсем не было непротивлением, так как я пришёл к нему не с этической, а с практической точки зрения, не с точки зрения благого или злого, а с точки зрения более успешного и целесообразного.

Следующий раз Гурджиев приехал в Петербург в начале сентября. Я пытался расспросить его о том, что в действительности произошло в Финляндии – правда ли, что он сказал что-то, испугавшее меня, а также чего именно я испугался.

— Если было именно так, значит, вы ещё не были готовы, ответил Гурджиев. Больше он ничего не объяснил.

В это посещение центр тяжести бесед приходился на 'главную черту', на 'главный недостаток' каждого из нас.

Гурджиев был очень изобретателен, давая определения нашим особенностям. Тогда я понял, что главную черту можно определить не у каждого характера. У некоторых главная черта может быть настолько скрыта разными формальными проявлениями, что её почти невозможно отыскать. Затем, человек может считать своей главной чертой самого себя, подобно тому, как я мог бы назвать свою главную черту 'Успенским', или, как её называл Гурджиев, 'Петром Демьяновичем'. Здесь не может быть никаких ошибок, потому что 'Петр Демьянович' любого человека формируется, так сказать, вокруг его главной черты.

В тех случаях, когда кто-то не соглашался с определением своей главной черты, данным Гурджиевым, последний говорил, что сам факт несогласия данного лица доказывает его правоту.

— Я не согласен только с тем, что указанное вами качество – это моя главная черта, – сказал один из наших людей. – Главная черта, которую я знаю в себе, гораздо хуже. Но не спорю: возможно, люди видят меня таким, каким видите вы.

— Вы ничего не знаете в себе, – сказал ему Гурджиев. Если бы вы знали себя, у вас не было бы этой черты. И люди, конечно, видят вас таким, каким я назвал вас. Но вы не видите себя так, как они видят вас. Если вы примете то, что я сказал вам, как свою главную черту, вы поймёте, как вас видят люди. И если вы найдёте путь к борьбе с этой чертой и уничтожите её, т.е. уничтожите её непроизвольные проявления, – эти слова Гурджиев произнёс с ударением, – вы будете производить на людей не то впечатление, какое производите сейчас, а то, какое захотите.

С этого начались долгие разговоры о впечатлении, которое человек производит на других, и о том, как можно произвести желательное или нежелательное впечатление.

Окружающие видят главную черту человека, как бы она ни была скрыта. Конечно, они не всегда могут её определить, однако их определения зачастую очень верны и очень точны. Возьмите прозвища. Иногда они прекрасно определяют главную черту.

Разговор о впечатлениях ещё раз привёл нас к вопросу о 'мнительности' и 'внимательности'.

— Не может быть надлежащей внимательности, пока человек укоренён в своей главной черте, – сказал Гурджиев, как, например, такой-то (он назвал одного члена нашей компании). Его главная черта заключается в том, что его никогда нет дома. Как же он может быть внимательным к кому-то или чему-то?

Я был удивлён тем искусством, с которым Гурджиев определил главную черту. Это было даже не психологией, а искусством.

— Психология и должна быть искусством, – возразил Гурджиев. – Психология никогда не может быть просто наукой.

Другому человеку из нашей компании он тоже указал на его черту, которая заключалась в том, что он вообще не существует.

— Понимаете, я не вижу вас, – сказал Гурджиев. – Это не значит, что вы всегда такой. Но когда вы бываете таким, как сейчас, вы вообще не существуете.

Ещё одному члену группы он сказал, что его главная черта заключается в склонности всегда со всеми обо всём спорить.

— Но ведь я никогда не спорю! – с жаром возразил тот. Никто не мог удержаться от смеха.

Другому из нашей компании – это был человек средних лет, с которым был произведён опыт по отделению личности от сущности и который попросил малинового варенья, Гурджиев сказал, что у него нет совести.

На следующий день этот человек пришёл и рассказал, что побывал в публичной библиотеке и просмотрел энциклопедические словари на четырёх языках, чтобы понять значение слова 'совесть'.

Гурджиев только рукой махнул.

Другому человеку, его сотоварищу по эксперименту, Гурджиев сказал, что у него нет стыда, и тот сразу же отпустил довольно забавную шутку о самом себе.