меня как будто что-то внезапно лопнуло или сдвинулось – и дыхание стало правильным и ровным, соответствующим тому темпу, которого я добивался, причём без всяких усилий с моей стороны, и я стал получать достаточное количество воздуха. Ощущение было необычайно приятным. Я закрыл глаза и продолжал, шагая на месте, легко и свободно дышать, чувствуя, будто во мне увеличивается сила. будто я становлюсь легче и сильнее. По-моему, если бы я смог ещё некоторое время продолжать это упражнение, я получил бы ещё более интересные результаты, потому что через моё тело уже начали проходить особые волны радостной дрожи; а из предыдущих опытов я знал, что это явление предшествует раскрытию внутреннего сознания.
Но тут кто-то вошёл в комнату, и я прекратил упражнение.
После этого моё сердце долго ещё билось в ускоренном темпе; ощущение это не было неприятным. Я шагал на месте и дышал около получаса. Лицам со слабым сердцем такое упражнение не рекомендую.
Этот эксперимент с особой достоверностью показал мне, что данное упражнение можно перенести в двигательный центр, т.е. заставить двигательный центр работать по-новому. Вместе с тем я убедился, что условием для такого перехода является предельная усталость. Человек начинает любое упражнение умом: и только когда достигнута предельная степень утомления, контроль может перейти к двигательному центру. Это объясняло слова Гурджиева о 'сверхусилии'; стали понятны и многие из последних его требований.
Но впоследствии, сколько ни пробовал я повторить эксперимент, мне не удалось получить тот же результат, т.е. вызвать то же самое ощущение. Правда, пост закончился. а успех моего эксперимента был до некоторой степени связан с ним.
Когда я рассказал об эксперименте Гурджиеву, он заметил, что без работы общего характера, т.е. над всем организмом, такие вещи могут удаваться разве что случайно.
Впоследствии я несколько раз слышал описания опытов, напоминающих мои, от лиц, изучающих с Гурджиевым пляски и движения дервишей.
Чем более мы видели и уясняли сложность и разнообразие методов работы над собой, тем яснее становились трудности пути. Мы понимали, что здесь необходимо огромное знание, нужны колоссальные усилия и такая помощь, на которую никто из нас не мог и не имел права рассчитывать. Мы обнаружили, что даже начало работы над собой в более или менее серьезной форме представляет собой исключительное явление, для которого необходимы тысячи благоприятных внутренних и внешних условий. И начало ещё не гарантировало будущего. Каждый новый шаг требовал усилий; на каждом шагу нужна была помощь. Возможность чего-то достичь казалась столь незначительной по сравнению с- трудностями, что многие из нас вообще утратили желание совершать какие бы то ни было усилия.
Это был неизбежный этап, через который проходит каждый человек, пока не научится понимать, что бесполезно думать о возможности или невозможности великих достижений в будущем, что человеку надо ценить то, что он имеет сегодня, не думая о завтрашних приобретениях.
Но, конечно, идея трудности пути, его исключительного характера была верной. И из неё вытекали вопросы, которые в разное время задавали Гурджиеву:
'Существует ли какая-то разница между нами и людьми, не имеющими понятия о системе?'
'Следует ли понимать дело так, что люди, которые не идут по одному из путей, обречены на вечное движение по кругу, что они представляют собой только 'пищу для Луны', что для них нет никакого спасения, никаких возможностей?'
'Верно ли, что нет никаких путей
Как-то, беседуя на эти темы, к которым мы постоянно возвращались, Гурджиев начал говорить несколько по-иному, нежели раньше, ибо раньше он всегда настаивал на том, что
— Нет и не может быть никакого выбора людей, вошедших в соприкосновение с путём. Иными словами, никто их не выбирает; они выбирают себя сами, частично благодаря тому, что испытывают голод, частично при помощи случая. Тому, кто не чувствует этого голода, не поможет и случай. А тот, кто ощущает голод, может оказаться в начале пути, невзирая на все неблагоприятные обстоятельства.
— А как же с теми, кто были убиты или умерли от болезни, например, погибли на войне? – спросил кто-то. – Разве некоторые из них не испытывали такой голод? И каким образом помочь этому голоду?
— Это совсем другое, – сказал Гурджиев. – Такие люди подпадают под действие общего закона. Мы о них говорить не можем. Мы будем говорить только о тех, кто, благодаря случаю, судьбе или собственному уму, не подпадает под действие общего закона, т.е. о тех, кто стоит за пределами общего закона разрушения. Известны, например, данные статистики, что за год в Москве определённое число людей должно попасть под трамвай. Если человек, даже испытывающий сильный голод, попадёт под трамвай и трамвай его задавит, мы не сможем более говорить о нём с точки зрения работы и путей. Мы говорим только о живых и только до тех пор, пока они живы. Трамвай или война – это одно и то же, только одно больше, другое меньше. Мы говорим о тех, кто не попадает под трамвай.
'Если человек чувствует голод, он имеет шанс оказаться в начале пути. Но, помимо голода, должны существовать и другие механизмы, иначе человек пути не увидит. Представьте себе, что образованный европеец, т.е. человек, ничего не знающий о религии, соприкасается с возможностью религиозного пути. Он ничего не увидит и ничего не поймёт. Для него всё это будет глупостью и суеверием. Вместе с тем он может испытать сильный голод, хотя и сформулированный интеллектуально. То же самое справедливо и по отношению к человеку, который никогда не слыхал о методах йоги, о развитии сознания и тому подобное. Если он соприкоснётся с путём йоги, всё, что он услышит, будет для него мёртвым грузом. Четвёртый путь ещё более труден. Чтобы дать правильную оценку четвёртому пути, человек должен многое уже прочувствовать и передумать, во многом разочароваться. Он должен если не испытать по-настоящему путь факира, монаха и йогина, то, по крайней мере, знать их, думать о них и убедиться, что они ему не подходят. Нет необходимости понимать мои слова буквально. Этот мыслительный процесс может оставаться неизвестным и для самого человека; однако его результаты должны в нём наличествовать, и только они помогут ему узнать четвёртый путь. Иначе он может подойти к нему очень близко, но так его и не увидеть.
'Но было бы ошибкой утверждать, что если человек не вступает на один из путей, то у него нет больше шансов. 'Пути' – это просто помощь, которая даётся людям в соответствии с их типом. Кроме того, 'пути', ускоренные пути, пути личной индивидуальной эволюции, отличной от эволюции общей, могут предшествовать этой помощи) могут вести к ней: но в любом случае они от неё отличаются.
'Существует общая эволюция или нет – это опять-таки другой вопрос. Нам достаточно понять, что она возможна; и поэтому эволюция для людей, оставшихся 'вне путей', также возможна. Точнее, есть два пути. Один мы назовем 'субъективным путем'. Он включает те четыре пути, о которых мы говорили. Второй мы назовем 'объективным путём'. Это путь людей внутри самой жизни. Вы не должны понимать слова 'субъективный' и 'объективный' буквально. Они выражают только один аспект. Я употребляю эти слова лишь потому, что других нет'.
— Нельзя ли сказать: 'индивидуальные' и 'общие' пути? – задал кто-то вопрос.
— Нет, – сказал Гурджиев. – Это будет менее правильно, чем 'субъективный' и 'объективный'; потому что субъективный путь не является индивидуальным в общем смысле слова, поскольку это 'путь школы'. С такой точки зрения, 'объективный путь' гораздо более индивидуален, допускает гораздо больше индивидуальных особенностей. Нет, лучше оставить названия 'субъективный' и 'объективный'. Они не совсем подходят, но мы возьмём их условно.
'Люди объективного пути просто живут в жизни. Это те, кого мы называем хорошими людьми. Они не нуждаются в особых системах и методах, пользуются обыденными религиозными или интеллектуальными учениями, обычной моралью. Они не обязательно творят много добра, но не совершают и зла. Иногда это совсем необразованные, простые люди, однако они отлично понимают жизнь, обладают правильной оценкой вещей и верным взглядом на обстоятельства. Они, конечно, совершенствуются и развиваются, но их путь может оказаться очень длительным, изобиловать ненужными повторениями'.
Мне уже давно хотелось вызвать Гурджиева на разговор о повторении, но он избегал этого. Так
