Примерно через неделю после революции я собрал активистов нашей группы на квартире у доктора С. и изложил им свои взгляды, имея в виду нынешнее положение вещей. Я сказал, что, по-моему, нет никакого смысла оставаться в России, что мы должны уехать за границу, что, по всей видимости, нас ожидает лишь краткий период относительного спокойствия, прежде чем всё начнёт ломаться и гибнуть. Мы ничем не сможем помочь делу, и наша собственная работа станет невозможной.

Не могу сказать, что моя идея была встречена с большим одобрением. Большинство присутствующих не понимало серьёзности положения; им казалось, что всё как-нибудь устроится и положение станет нормальным. Другие пребывали во власти обычной иллюзии, что всё происходящее ведёт к лучшему. Мои слова казались им преувеличением, и во всех событиях они не усматривали необходимости спешить. Для третьих главная трудность состояла в том. что мы ничего не слышали о Гурджиеве и уже давно не имели от него никаких известий. Со времени революции мы получили из Москвы лишь одно письмо, из которого можно было понять, что Гурджиев уехал и никто не знает куда. В конце концов, мы решили подождать.

Скоро после встречи у доктора С. я получил от Гурджиева открытку. Она была написана месяц назад в поезде, по пути из Москвы на Кавказ, и из-за продолжавшихся беспорядков пролежала всё это время на почте. Гурджиев уехал из Москвы до революции и ничего ещё не знал о последних событиях, когда писал её. Он сообщал, что едет в Александрополь, и просил меня продолжать работу в группах до его возвращения, обещая вернуться к Пасхе.

Это сообщение поставило меня перед очень трудной проблемой. Я полагал, что оставаться в России бессмысленно и глупо; в то же время я не хотел уезжать без согласия Гурджиева или, говоря честно, без него самого. И вот он уехал на Кавказ, а его открытка, написанная в феврале, т.е. до революции, не могла иметь никакого отношения к нынешней обстановке. В конце концов, я снова решил ждать, хотя понимал, что возможное сегодня может уже завтра стать невозможным.

Настала Пасха, но от Гурджиева по-прежнему не было никаких известий. Через неделю после Пасхи пришла телеграмма, в которой он извещал о том, что прибудет в Москву в мае. После отставки первого 'временного правительства' уехать за границу стало ещё труднее. Наши группы продолжали встречаться, мы ждали Гурджиева.

Разговоры часто возвращались к 'диаграммам', особенно когда приходилось беседовать в группах с новыми людьми. Мне казалось, что в полученных от Гурджиева 'диаграммах' многое осталось невысказанным, и я часто думал, что при более глубоком изучении 'диаграмм' нам постепенно раскроются их внутренний смысл и значение.

* * *

Как-то, просматривая заметки, сделанные годом раньше, я остановился на 'космосах'. Я уже писал, что 'космосы' особенно привлекли моё внимание, потому что полностью совпадали с 'циклами измерений' в 'Новой модели вселенной'. Я упоминал также о трудностях, возникших у нас одно время в связи с разным пониманием 'микрокосмоса' и 'тритокосмоса'. Но к этому времени мы уже решили считать 'микрокосмосом' человека, а 'тритокосмосом' – органическую жизнь на Земле. И во время последнего разговора Гурджиев молчаливо одобрил это. Слова Гурджиева о разном времени в разных космосах очень меня заинтересовали. Я попытался вспомнить то, что сказал мне П. о нашем 'сне и бодрствовании' и о 'дыхании органической жизни'. Долгое время мне это ничего не давало. Затем я вспомнил слова Гурджиева, что 'время – это дыхание'.

— А что такое дыхание? – спросил я себя.

— Три секунды. В нормальном состоянии человек делает около двадцати полных дыханий, т.е. вдохов и выдохов, в одну минуту. Следовательно, полный цикл дыхания длится около трёх секунд.

— Почему 'сон и бодрствование' представляют собой 'дыхание органической жизни'? Что такое сон и бодрствование?

— Для человека и всех соизмеримых с ним организмов, живущих в сходных с ним условиях, даже для растений, это – двадцать четыре часа. Кроме того, сон и бодрствование – это дыхание, например, у растений, которые ночью во время сна выдыхают, а во время бодрствования, днём, вдыхают: так же и у всех млекопитающих и у человека существует различие в поглощении кислорода и углекислого газа ночью и днём, во время сна и во время бодрствования.

Рассуждая таким образом, я расположил периоды дыхания, сна и бодрствования в следующем порядке:

микрокосмос: дыхание - 3 секунды, сон и бодрствование - 24 часа

тритокосмос: дыхание - 24 часа, сон и бодрствование - ?

Получилась задача на 'простое тройное правило'. Разделив 24 часа на три секунды, я получил 28800. Разделив 28800 на 365, или на число дней в году, я получил что-то около 79 лет. Это меня заинтересовало, так как, продолжая предыдущее рассуждение, я нашёл, что семьдесят девять лет составляют сон и бодрствование 'органической жизни'. Это не соответствовало ничему, что я мог представить из 'органической жизни'; но это число изображало жизнь человека.

'Можно ли продолжить эту параллель дальше?' – спросил я себя. И расположил полученные мною числа следующим образом:

Опять-таки, 79 лет в жизни Земли ничего не значили. Тогда я умножил 79 лет на 28800 и получил немного меньше двух с половиной миллионов лет. Умножив 2500000 приблизительно на 30000, я получил число из 11 цифр, 75 миллиардов лет. Это число должно означать длительность жизни Земли. Пока эти числа казались логически возможными – два с половиной миллиона лет для органической жизни и семьдесят пять миллиардов лет для Земли.

'Но ведь есть ещё космосы ниже человека, – сказал я себе. – Попробуем посмотреть, в каком отношении они будут стоять к нему'.

Я решил поставить слева от микрокосмоса два космоса (на диаграмме), понимая под ними, во-первых, сравнительно крупные микроскопические клетки, а затем наименьшие допустимые, почти невидимые клетки.