абсолютно лежачая. Схоронили мы ее. А мальца звали тоже Михаил. Так в семье стало два Миши. Чтобы не путаться, его называли “Миша маленький”, а меня, значит, “Миша большой”. Так и приклеилось — “Миша маленький”, “Миша большой”. Э-хе-хе. После того как я покинул Нижнюю Моховую в 1936 году, “М
Помню, в детстве не мог отчима отцом назвать, ну никак не выходило. Хоть ты тресни, не поворачивался язык. Вот и надо уж назвать, а я как-то извернусь. Все не мог себя переломить. Другие звали “тятя”, старшие тоже отцом называли, а я принципиально — нет и все. Специально меня вынуждали к такому обращению, но я изворачивался. И сам себе был на уме. Вот они ложатся спать с матерью. Я топор ложу под подушку и думаю — вот убью его ночью. Но это было так, не всерьез. Мы благодарны отчиму. Очень был он работящий. Он и землю научил нас копать лопатами, и боронить, и цепом молотить, и веять. О-о-ох… Много чему научились у него. Вот мельниц совсем не было на выселке. Зерно и крупу через рушалки пропускали. Рушать — значится молоть, дробить. Устройства те еще называли крупчатка, круподирня, крупорушка. Я их сам делал. Из кедра. Они громадные такие, ровные. Из проволоки набивал скобы вокруг деревяшки. Гнездо устраивал, куда зерно засыпалось, ручку приделывал, а в центр шпиль забивал… Ой, какая это тяжелая работа — рушать. Мука все равно не получалась, а только побитое, раздробленное зерно. Все равно, выпекали хлеб из той муки.
Отчим был хороший человек, очень трудолюбивый. Постепенно отношения наладились. Он многое умел и нас, детей, приучал работать. Вот созреет рожь, отчим серпы приготовит — и давай с ним резать. Один только раз мне показал — и я как-то очень быстро освоил и стал работать. Потом что-то заторопился и разрезал руку — схватил земли кусок и приложил, до сих пор остался шрам круговой.
Снопы вязал сам. Суслон, кажется, называется. Копны сена и соломы клал. Обмолачивал урожай. Снопы укладывали на чистую землю, ток это был, — и давай лупить цепами. Палка такая длинная, и к ней еще одна прибита, небольшая. Урожай весь для семьи шел, ничего колхозу не отдавали. А семена давало государство и обязывало сеять. По гектару надо было засеять, поэтому семена давали бесплатно. Рыбу мешками давали. Вот ведь что получается: выслать-то выслали, но и поддерживали, так что особо не голодали. Летом огурец посолишь и ешь — лучше не придумаешь. И скотину держали — лошадь, корову.
Вот я думаю, может, это так надо было — ведь раскулачивали наиболее хозяйственных и приспособленных к работе на земле людей. Потом они в ссылках вгрызались в целинные земли и поднимали их, доводили до нужной кондиции. Может, Сталин тем самым обеспечил освоение безлюдных пространств России? А то ведь достались бы непрошеным гостям. То, что мы сегодня наблюдаем по Дальнему Востоку, да и в Сибири тоже. Нет, была, очевидно, сермяжная правда в том жестоком деле. Страну надо было сохранить и укрепить, война была не за горами. Я не оправдываю сталинизм и его перегибы, но вот что-то думается, все это было не случайно, рассчитывалось на большую перспективу. Это была дальновидная политика».
Несмотря на житейскую неустроенность и полуголодное существование семьи, младшим детям была предоставлена возможность продолжать учебу в школе. Но в Нижней Моховой была только четырехлетка, это потом построили среднюю школу, когда Калашников уже покинул деревню.
Вспоминает ветеран Великой Отечественной войны Иван Васильевич Мельников (село Новая Бурка Бакчарского района Томской области):
«Весной 1933 года мы с Михаилом Калашниковым окончили четвертый класс начальной школы в Нижней Моховой. Решили учиться дальше. Пятого класса в ближайших селах не было. И мы с Михаилом пешком махнули в Высокий Яр. Это в 35 километрах.
Там нам сказали, что в пятом классе нет мест и что могут принять только в шестой. Но нужно сдать экзамены по русскому языку и математике. Мы не сробели — согласились. Экзамены сдали успешно. Готовы были к первому сентября вернуться в Высокий Яр. Но этого не произошло.
Когда мы возвратились домой, то узнали, что в Воронихе открывается неполная средняя школа. Первого сентября мы были в Воронихе. Жили по соседству с Г. Плотниковым, 1930 года рождения. На фронтоне школы с улицы была большая, очень красивая звезда с гранями из стекольных секций-шипок.
В пятый класс набралось не менее ста человек (из всех поселков от Новой Бурки до Парбига). Всех приняли, образовав три пятых класса. Был открыт и один шестой класс. Школа начинала жить. Воронихинские учителя сплошь имели университетское образование. Но жизнь ее не была безмятежной: ее ожидали неприятности. В декабре стало известно, что школа не включена в бюджет. Нам объявили: чтобы школу не закрыли, нужно каждому ученику уплатить по 25 рублей. Половину этой суммы нужно уплатить сразу, остальное — потом.
После каникул нас набралось менее тридцати человек, один класс. Но школу не закрыли. Можно сказать, что мы ее спасли. К сожалению, Михаил выбыл. В его большой семье не нашлось денег, нужных на обучение. Но кто знает, может, это и к лучшему. Может, уже тогда, в 14 лет, он решил все делать сам, ни от кого не зависеть».
«В школу в деревню Ворониха за 15 километров ходили пешком. На неделю, а то и на две мать наготовит еды — и в дорогу. Определяли там на квартиры. Домой я ходил только раз в неделю — в воскресенье. Зимой тяжко было ходить, потому что по болоту ходили, по настилу из бревен. Голья то место прозывали. Трясина ужасная, иногда и брызжет оттуда гнилой водой. Там я и закончил школу — восемь классов. Это уж я девятый прибавил от себя.
А от родителей помощи в учебе и раньше не было, а теперь-то, когда взрослые были заняты исключительно выживанием на новом месте, и подавно. Какая там помощь, если Тимофей Александрович закончил всего два класса церковно-приходской школы, а Александра Фроловна грамоты и вовсе не знала».
Михаилу учеба давалась без затруднений. Учителя были в основном ссыльные политические переселенцы, люди грамотные, с университетским образованием и жизненным опытом. Не хватало учебников, отсутствовали тетради, писали на березовой коре. Очень интересно проходили занятия в технических кружках. Михаил увлекался физикой, геометрией и литературой.
«В нашей деревне даже велосипеда не было. Я пытался было сделать велосипед — но где возьмешь цепи и шестеренки? Тогда я, будучи школьником, решил создать вечный двигатель. Мне казалось, что не хватает всего-то малюсеньких шариков. Учителя были вроде грамотные, но я настолько запудривал им мозги, что они тоже стали разводить руками: вроде и будет двигатель работать, если найти такой подшипник.
Но лучше всего выходили эпиграммы и маленькие лирические послания одноклассницам.
Ходили мы в чем попало. Старшие сносят одежду — портной перешивал их для младших детей. Так и жили. Все самотканое было. Жизнь была нелегкой. Но как-то человек приспосабливается.
Вот как-то сгорели (случилось это в мае 1934 года. — А. У). На окраине села что-то случилось, и загорелся один дом. А был сильный ветер — все дома и выгорели. Деревянные, горят быстро. Днем это было. А мы в школе были за 15 километров. Нам сообщили, что пожар. Я скорей побежал. От дома осталась только печка. Все имущество сгорело. Наша улица подчистую вся сгорела, одни черные головешки торчали. Что удалось спасти — на другую улицу перетащили. Никто, правда, из людей не пострадал…
Народ как-то все переживает. Вот и отчим начал готовить летом бревна. Срезает, обрабатывает. Он умел деготь гнать. Из бересты, из коры гнал деготь. Использовали в качестве смазки. Потом по снегу зимой каждое бревно вытаскивали из леса. Так постепенно и навозили стройматериала. Затем доски стали пилить. В конце концов на том самом погорелом месте выстроили новый дом.
Шли годы. Из мечтателя-подростка я превратился в юношу — тоже еще мечтателя. Заканчивал учебу в последних классах школы по новому месту жительства. Начал задумываться над своей дальнейшей судьбой: кем быть? Всем почему-то казалось, что моя судьба предрешена: я непременно должен стать поэтом.
