присутствовала при таком наказании, но крестьяне из Каштановки рассказывали, как это бывает… Она представила себе Никиту связанным, обездвиженным, его бичуют, бичуют… пока он не умрет под этой пыткой… Софи задыхалась от гнева. Она ненавидела Россию, как случалось всякий раз, когда приходилось сталкиваться с новой несправедливостью. В любой другой стране подобная экзекуция была бы невозможна! Что он видел перед тем, как умереть? Лица палачей, мундиры… Ненависть, злобу, идиотизм… Наверное, он думал о ней? Он вспоминал ее? Звал? А она ничего не слышала, ни о чем не догадывалась! Когда он умирал под кнутом палачей, она спокойненько ехала себе по Сибири, мечтая о Николае… О Николае, который вовсе в ней и не нуждался за своим частоколом!.. И почти два с половиной года жила иллюзией. Два с половиной года мысли о Никите составляли очарование этого мира, уверяя ее, что в этом мире волшебно, красиво, гармонично… Она ждала его, как ждут друга, а он давно гнил в земле. В сырой земле, как тут говорят… И только что – она же мечтала, что построит домик, и Никита будет его сторожить! Эта последняя мысль стала и последней каплей: чаша отчаяния переполнилась, и хлынули слезы. У Софи перехватило дыхание. Глубина ее отчаяния испугала ее саму. Между тем нежным и уважительным отношением, какое она проявляла к Никите при его жизни, и той беспредельной тоской, тем безумием, какое шквалом налетело на нее, стоило узнать о его смерти, лежала бездна, просто ничего общего! Что за тоска, что за тоска!.. Как будто от удара у нее в голове сорвался клапан, выпустив на волю самые тайные ее мысли, самые невероятные, самые… самые сумасшедшие… «Возможно ли, чтобы он занимал в моей жизни такое место, если между нами ничего и не было?..» Софи попробовала представить себе будущее и отступила перед его пустотой. Только что она летела вперед в надежде на встречу. Теперь – не знает, куда идет, зачем вообще существует… В этой бесцветной, лишенной аромата и имеющей лишь привкус горечи вселенной не осталось ничего имеющего хоть какой-то смысл, хоть какое-то для нее значение… «Сейчас я успокоюсь! Сейчас все это пройдет!» – твердила себе она. Но буря в ней росла и ширилась, и она перестала сопротивляться штормовой волне, позволила той, содержащей лишь яд воспоминаний, себя захлестнуть, позволила старым планам, сразу ставшим неосуществимыми, рвать ей сердце… Ее охватило страстное желание вновь – и наяву! – увидеть Никиту таким, как тогда: лежащим на красном полу, в трактире, в Иркутске… вдохнуть его запах… Она осмелилась представить себя в объятиях этого мужчины… простого мужика… крепостного… И острое, как кинжал… как нож Никиты, счастье, тут же и прерванное мгновенной и такой же острой болью, пронзило ее сердце так, что она едва не вскрикнула. Удержалась, искусала губы. Но что, что, что осталось нынче там, в черной яме, куда его бросили, от этих рук, о которых она мечтает, от этой груди с выпуклыми мышцами, от этого чудного лица?!

Небо хмурилось. Она давно миновала деревушку, превратившуюся теперь лишь в скопище крыш на заснеженном пригорке с коричневатым ореолом вокруг – следы грязи, типичного признака места, где обитают живые люди. Слезы стыли в глазах убитой горем женщины. Она прислушалась – далеко-далеко мужские голоса выводили:

Каторжники возвращались домой, закончив работу на мельнице с ручными жерновами, о которой Михаил Бестужев говорил так: «Ежели нам было угодно, то мололи для моциона…» Сейчас покажутся из-за поворота дороги! Живые и здоровые, с крепкими руками и ногами, обветренными на свежем воздухе лицами, громкими голосами… И среди них – Николай, ее муж! Софи растерялась так, словно ей грозило, что Николя застанет ее с другим мужчиной, и, подобрав юбку, бросилась прятаться в кустарниках. Вышла из укрытия только тогда, когда колонна арестантов скрылась. Все было спокойно. Она вернулась домой, никого не встретив по пути.

– Ужас какой! – прошептал Николай. – Бедный парень, бедный Никита… Но почему ты не сказала мне, что просила Лепарского вызвать его в Читу?

– Сама не знаю… – пожала плечами Софи. – Мне казалось… мне казалось, тебе это неинтересно…

– Мне это интересно, по меньшей мере, так же, как тебе! И вообще, это мое дело – подавать такие ходатайства!

Софи опустила голову. Ей и так пришлось совершить над собой насилие, чтобы рассказать обо всем мужу, и теперь она сидела рядом с Николаем на кровати ослабевшая, будто от потери крови… В комнате с голыми стенами повисло тягостное молчание. Солдат за дверью ходил туда-сюда, печатая шаг.

– Ну и как я, по-твоему, выгляжу в глазах генерала? – сердито продолжал ей выговаривать Озарёв.

Она снова пожала плечами.

– Да никак… И какое это имеет значение? Все кончено, правда? Давай больше не говорить об этом!

– Все кончено для Никиты, но, возможно, не для нас с тобой…

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что сказал. Надеюсь, что у нас из-за этой истории не будет неприятностей.

– Какие могут быть неприятности? Не мы же убили! И даже не здесь.

– Убил наш крепостной. И я очень сожалею, что Цейдлер начал это расследование. Иметь в качестве слуги убийцу жандарма вовсе не похвально для государственного преступника. Ты не забывай, пожалуйста, что для властей все предлоги хороши, лишь бы получить повод отказать в смягчении участи.

Софи возмутилась: и как только он может, когда произошла такая беда, предаваться настолько мелочным соображениям!

– Что за глупости! – с досадой произнесла она. – Уж как Лепарский относится к нам – лучше и желать нечего…

– Он-то да! Но не те, кто стоит выше его, над ним! А наша судьба решается в Петербурге!.. Просто восхищаюсь твоим оптимизмом… – Николай нахмурился, погрузился в размышления, потом, спустя долгую паузу, добавил, говоря словно бы с самим собой: – Ну, разве не удивительно, что Никита отправился в путь, не дожидаясь подорожной?

– Наверное, торопился увидеться с нами, – не подумав ляпнула она и почувствовала, как жаркий румянец разливается по ее щекам. Вдруг муж заметит, как она волнуется? Что тогда делать? Нет, кажется, пронесло, он смотрит в другую сторону…

– Он ведь должен был знать, что рискует как минимум попасть за решетку, если его схватят! – воскликнул Николай.

– Разумеется.

– Странный парень. Но еще более примечательно, что он не назвал своего имени, когда его арестовали.

– Что значит «примечательно»? И ничего не странно. Просто Никита боялся, назвавшись, привлечь этим внимание к нам с тобой. Боялся, что у нас будут неприятности.

– Вот-вот! – Николай торжествовал. – Видишь, сама сказала!

– Что я такое сказала?

– Что сказала? Сказала, что у нас могли быть из-за него неприятности… даже когда он никого еще не убил, а только сбежал без бумаг… Уверяю тебя, Софи, дело очень серьезное.

Так. Он опять за свое. Положительно, его не усмиришь!

– В конце концов, я начну думать, что у тебя мания преследования! – буркнула она почти со злостью.

– По-моему, я имею на нее право после трех лет, проведенных на каторге!

Она чуть было не сказала, что не так уж ему и плохо на этой самой каторге, так что зря жалуется, но вовремя прикусила язык, поняв, что несправедлива. Впрочем, Николай и сам немножко смягчился и прошептал:

– Прости меня, дорогая, я вспылил… Но пойми, пожалуйста: было бы слишком глупо, если бы как раз в то время, как мы станем переезжать в Петровский Завод, возникли какие бы то ни было трудности в связи с этой историей!

– Хм, Петровский Завод!.. – откликнулась она. – Мы, между прочим, даже не знаем, что это за прекрасное место, куда, как ты говоришь, мы «станем переезжать», и что нас там ждет!

– Зачем иронизировать? Мне кажется, там нам действительно будет хорошо, лучше, чем здесь. Одна только мысль о том, что мы заживем вместе…

Он обнял жену за плечи, и она покорно дала себя затопить исходящему от него теплу.

– Трубецкой, Муравьев, Анненков, Волконский только и говорят, что об этих домиках, которые хотят построить в Петровском Заводе, – продолжал Николай. – А если и нам выстроить себе дом?