Сережа.

Они замолчали.

Один из слуг подал фруктовый компот, другой зажег свечи в двух канделябрах. Ночь выдалась жаркая, влажная, природа словно оцепенела. Софи показалось, будто одежда на ней слишком тяжелая, давит на плечи…

– Нам надо устроить нашу жизнь, – снова заговорил Сережа. – Не думаю, чтобы вам очень хотелось заниматься делами имения…

– Делами имения – нисколько, положением крепостных – да, – ответила она.

Племянник нахмурился.

– Уверяю вас, наши крепостные ни в чем не знают нужды!

– Может быть, немного милосердия им…

– Ваше милосердие они примут за проявление слабости, – не дал договорить племянник. – Нет-нет, тетушка, оставьте ваши человеколюбивые помыслы! На мой взгляд, куда лучше будет, если вы станете смотреть за домом. Вы – женщина, вам куда больше пристало входить в домашние дела, чем в сельскохозяйственные вопросы…

Софи решила, что не стоит с самого начала перечить.

– Торопиться некуда, – примирительно сказала она. – Позже разберемся, кто какие обязанности на себя возьмет.

– Как вам будет угодно, тетушка.

Софи отвела с виска упавшую прядь. Сережа тут же щелкнул пальцами, и служанка, неслышно вынырнув из темноты, принялась обмахивать ей лицо веером, надушенным жасмином. Софи не нравился этот приторный запах, ее тут же стало подташнивать, и она откровенно поморщилась.

– Не любите жасмина? – удивился по-французски Сережа.

– Признаюсь, нет…

Повернувшись к служанке, он грубо, перейдя на русский, крикнул:

– Эй, не поняла, что ли? Хватит, дура!

Девушка поспешила скрыться.

«Прежде всего, он очень плохо воспитан», – подумала тетушка.

Софи казалось, что ей никогда не надоест заново открывать для себя очарование Каштановки. Дни пробегали так быстро, что каждый вечер она удивлялась: как же так – почти ничего не сделала, а чувствует себя умиротворенной и счастливой. Она управляла слугами, распоряжалась запасами провизии в кладовых и домашним бельем, проверяла счета старой Зинаиды, сменившей Василису в должности экономки, но большая часть времени уходила у нее на то, чтобы гулять в полях и навещать окрестные деревни.

Лето перевалило за середину, дни стояли солнечные, знойные, везде пахло растрескавшейся, сухой землей, в воздухе стоял гул от мошкары. Старики говорили, что никогда еще пшеница и гречиха не созревали так дружно. Мягкая шуба овса при малейшем дуновении ветерка шла долгими переливами. На обширных лугах у реки трава поднялась высоко, и крестьяне начали ее косить. Софи нередко останавливала свою коляску у обочины, чтобы посмотреть, как они работают. Косари шли полукругом, и при каждом взмахе сверкающего лезвия перед крестьянином ложилась зеленая волна. Под конец пейзаж стал неузнаваемым, свежескошенные луга словно помолодели и сами себе удивлялись. К счастью, в следующие несколько дней прошел всего один короткий грибной дождик, не помешавший ворошить и сгребать сено. Женщины в пестрых платках помогали мужчинам складывать его в стога. Возы начали двигаться взад-вперед между полями и ригами. Затем настал черед жатвы. Тут уж в поле выходили всей деревней. Ряды снопов золотой пшеницы растянулись до самого горизонта. Сережа лично наблюдал за ходом работ. Погонщики, и всегда-то суровые, теперь вовсе смотрели жандармами. Урожай оказался настолько хорош, что хозяин пообещал после Успения раздавать водку. В день праздника он попросил Софи поехать с ним в шатковскую церковь. Она согласилась и отстояла службу в первом ряду женщин, чувствуя себя так, словно, подобно щиту, прикрывает собой тысячу жизней безвестных православных тружеников. Когда после литургии она и ее племянник вышли на паперть, перед ними склонились все головы. Софи стесняла чрезмерная почтительность крепостных, но она сознавала, что не в ее силах изменить нравы и обычаи людей, которых веками приучали к рабской угодливости.

Сережа помог тетушке сесть в коляску, сам устроился рядом и негромко произнес:

– Кстати, говорил ли я вам, что завтра мне надо отлучиться? Я еду в Псков – мне предстоит выступить свидетелем на процессе убийц моего отца.

Софи вздрогнула. Те три мужика так давно томились за решеткой, что она в конце концов бессознательно внушила себе, что дело уже решено.

– Разве их только завтра судят? – растерянно переспросила она.

– Ну да! Долгонько пришлось ждать! Надеюсь, приговор будет предельно суровым! Как жаль, что в нашей стране за уголовные преступления не карают смертной казнью!

– Заседание состоится при закрытых дверях, не так ли?

– Разумеется! Мы же не во Франции, где судебные процессы превращены в публичные представления!

– Печально! – вздохнула Софи. – Мне хотелось бы присутствовать в суде.

Коляска тронулась под звон бубенцов.

Три мужика, обвиненные в убийстве своего помещика, были приговорены к бессрочным каторжным работам. Сережа в тот же вечер торжественно и даже с оттенком грусти объявил за ужином Софи о том, какой приговор вынесен убийцам. Она подумала было, что христианское милосердие наконец-то возобладало у него над жаждой мести, однако он тут же продолжил, сосредоточенно разделывая на тарелке куриную грудку:

– Вчера вечером я говорил, что рассчитываю на примерное наказание; ну что ж, значит, я ошибся в своих расчетах… Видите ли, потерять сразу трех крепостных – это чересчур тяжело для хозяйства! Если бы еще речь шла о стариках… Но таким мужикам – молодым, крепким – нам никогда не найти замену! А работники они какие! Вот просто как на грех! Осип-рыжий одним топором мог любую мебель вытесать – раз-два, и готово! А Федька не имел равных в постройке тарантасов!.. Да что теперь говорить!.. Эх, знал бы я раньше!..

– И что тогда? – поинтересовалась Софи. – Вы бы их не выдали?

Сережа пожал плечами.

– Да нет, конечно, выдал бы!.. Как без этого, наказание необходимо!.. Хотя бы для примера… И потом… в конце концов… ради торжества правосудия!.. Но все же, когда их увели, объявив приговор, я почувствовал, будто у меня что-то вырвали из утробы!

– Странным образом проявляется ваше милосердие! – заметила Софи.

– Такой уж я человек, тетушка! У меня очень сильно развит инстинкт собственника. Я, видите ли, прекрасно понимаю, какое удовольствие вы испытываете, когда катаетесь в коляске по нашему поместью. У меня тоже, когда скачу верхом по дорогам, когда смотрю на поля, деревни, деревья, реку, крепостных и говорю себе, что все это принадлежит мне, – то есть принадлежит нам, – у меня тоже душа поет. И я чувствую себя вторым после Господа Бога. А разве есть для человека наслаждение выше того, которое он извлекает из сознания своего всемогущества? Разве можно найти что-то приятнее сознания, что можешь делать все по своей воле?

Холодная насмешливость, обычно свойственная Сереже, растаяла в огне страсти, которую он не хотел и не умел сдерживать. Слуги внесла абрикосовый пирог – одно из любимых его лакомств, Софи накануне нарочно этот десерт заказала, – но Сережа пирога даже не заметил, настолько был возбужден собственным неистовым красноречием.

– Взять в руку ком земли, размять ее и думать о том, что земля эта – продолжение тебя самого! Приказать крепостным сделать то или это, и они исполнят приказ так же послушно, как твои собственные ноги повинуются тебе, когда ты велишь им идти! Вот оно – истинное счастье! Город, светская жизнь, поверхностная дружба – поверьте, все это и тому подобное меня нисколько не привлекает…

Молодой помещик еще долго разглагольствовал в том же духе, сидя над полной тарелкой и не притрагиваясь к десерту. Затем в два приема умял солидный кусок пирога, вскочил из-за стола и следом за