– Павел!
– Что тебе надобно? Кто ты таков?
– Бедный Павел! Кто я таков? Я часть той силы… я тот, кто хочет тебе добра. Чего мне надобно? Прими мой совет: не привязывайся сердцем ни к чему земному, ты недолгий гость в этом мире, ты скоро покинешь его.
И как только призрак удалился от него, Павел с изумлением узнал в нем своего прадеда. Продолжая свой рассказ, Павел уверял своих слушателей, слушавших его с раскрытыми ртами: «Я легко различил в этот момент его лицо: орлиный взгляд, обветренный лоб, строгий нос моего прадеда Петра Великого. Прежде чем я успел удивиться и ужаснуться, он исчез. Я помню мельчайшие детали этого видения, оно было одним и тем же и все время стоит перед моими глазами». В заключение Павел заметил, что его встреча лицом к лицу с призраком происходила на Сенатской площади, именно там, где императрица решила воздвигнуть конную статую Петра Великого на каменной глыбе, осуществить этот проект было поручено скульптору Фальконе. «И мне – страшно, – сказал он наконец, – страшно жить в страхе: до сих пор эта сцена стоит перед моими глазами». Эти последние слова прозвучали в полной тишине. При полном замешательстве всех присутствовавших принц Де Линь спросил великого князя: «Какую же, государь, мораль можно вывести из сей притчи? Как вы полагаете, что же может означать это видение?» Павел выпрямился и тихо ответил: «Очень простую. Я умру молодым, мсье»[18].
Это пророческое явление преследовало великого князя до Голландии, там он посетил университет Лейдена, где ему показали непритязательный швейцарский домик Саардама, где Петр Великий прожил некоторое время, пока обучался ремеслу плотника. Рассказывали, что Петр следовал своему учителю во всем. Однако что же означала для Павла эта встреча с прошлым? Означала ли она то, что он должен готовиться в скором будущем к смерти, или же то, что его прославленный предок появился из могилы для того, чтобы оценить его: достоин ли он унаследовать сей трон? И что отныне долженствует ему: страшиться или радоваться тому, что эта тень будет преследовать его по пятам?
Во Франкфурте, когда Куракин предложил ему посетить масонское собрание, он с энтузиазмом принял приглашение разделить таинство «посвященных». Ритуалы, которым его подвергли во время его посещения, доставили ему ослепление открытия. Весь неизъяснимый феномен возвестил его глазам неизбежность «великого откровения». Он находил для себя наслаждение в этом эзотерическом учении, возродившемся в Швейцарии на уроках знаменитого философа и френолога Лаватера. Он знал, что его мать соперничает с французскими философами, ненавидит идеалистов, мечтателей, коллекционеров суеверий, предзнаменований и прочей шелухи, а это подталкивало его, бросив ей вызов, утвердиться в своем интересе к иррациональным теориям.
Сторонник строгой военной дисциплины, он внимательно следил за тем, чтобы каждая пуговица на униформе была на месте, и наказывал солдат, которые их с постоянной регулярностью теряли, он не испытывал страстного желания оставить тот мир, в котором все было отрегулировано и дважды два всегда было четыре. Это противоречивое обольщение порядком и беспорядком являлось характерным своеобразием не только его натуры. Швейцария также состояла из контрастов. Он видел в ней самую спокойную страну, самую гостеприимную, но в то же время хранимую самыми недоступными и самыми грозными вершинами в мире. Описывая эту страну, Павел напишет митрополиту Платону: «Даже ужасные горы предлагают здесь прекрасный спектакль».
Когда ее муж забывал о политике, чтобы полюбоваться пейзажами, проявить интерес к религиям, нравам тех стран, которые они проезжали, у Марии в эти лучшие моменты их путешествия появлялся вкус к жизни. Во время короткого пребывания у ее родителей он, желая сделать ей приятное, сопровождал ее в прогулках по деревенским местам ее детства. Однако, к огорчению молодых супругов, совсем немного передохнувших в семейном убежище родителей жены, они должны были отправляться в дорогу. Их отдых был скоротечным. Затянувшись на долгий срок, маршрут их путешествия вновь пролегал через Вену. Вновь повстречавшись с великим князем, император Иосиф II повторял ему свои призывы к укреплению дружбы между русским и австрийским народами. Соглашаясь со всем на словах, Павел, тем не менее, чувствовал, что не в силах отказаться от своего благоговения перед Пруссией, а через нее и от уважения к своему отцу Петру III, страстному поклоннику «великого Фридриха». Пройдя небольшой экзамен на сознательность, он пишет барону Остену Сакену: «Необходимо, чтобы мы уважали друг друга, этого достаточно, чтобы постоянно выправлять […]. Все остальное не более чем химеры»[19].
Написав эти строчки, он не принял во внимание, что «химеры», о которых он так презрительно отзывается, были порождены и набрали силу как раз овациями, которыми его встречали из города в город за границей. Опьяненный своей популярностью за рубежом, он с простодушием стал воображать, что с тем же энтузиазмом будет встречен в России. Однако с первых же минут пребывания на родной земле он почувствовал, что родина далека от того, чтобы здесь забавляться, и что, возможно, он утратил в своей стране то, что обрел в других. За каждой избой, каждой рощей, каждой церковью он обнаруживал молчаливое непризнание! Непризнание, инспирированное Екатериной. Что же ожидало его в конце пути? Ведь это не сумасшедшие австрийцы, итальянцы и французы, издающие радостные возгласы, а родная мать, которая его ненавидит, лукавые и честолюбивые придворные, негодующие священники, укоряющие его за симпатии к еретикам, и народ, больше занятый тем, как утолить свой голод, чем порицанием темных интриг царских дворов! По мере того как он приближался к Санкт-Петербургу, ледяное отчуждение, которое он почувствовал всем своим существом, с головы до ног, объяснялось не только свежестью северного климата.
V. Вымуштрованная гатчина
После второго посещения Павлом и Марией Федоровной Вены Иосиф II, попрощавшись с супружеской четой, написал Екатерине, заверяя ее, что, встретив своих «детей», она увидит, как они остепенились, сделались покорными и были приняты лучшими семействами Франции и Австрии. Однако в письме своему брату Леопольду Тосканскому тот же Иосиф II выражал сомнение, что по своему возвращению в Россию «великий князь вновь не столкнется с теми неприятностями, которые он имел прежде до своего путешествия». И конечно, достаточно многочисленные посещения европейских аристократических кругов не совсем подготовили цесаревича к тому, чтобы снова надеть мундир безукоризненного наследника короны, искушенного во всех дипломатических тонкостях компромисса в ожидании своего часа. Хотя он и приобрел уверенность за восемнадцать месяцев странствий из одной европейской столицы в другую, но Екатерина осталась той же, какой и была. Благодаря донесениям своих послов и шпионов она была в курсе всех, даже малейших, поступков и любых разговоров великого князя и еще до возвращения сына и невестки знала, что первым делом ей необходимо будет снова прибрать их к рукам. Она, конечно же, не приготовила никаких иллюминаций или фейерверков, никаких народных гуляний в честь их благополучного возвращения в родные пенаты. Встреча была выдержана в почтительном духе и по-домашнему скромна. Обняв Павла и Марию Федоровну и представив им детей, которые, слава богу, прекрасно выглядели, императрица сразу же перешла в атаку. Для начала она подошла к невестке и испортила ей настроение, отчитав за напрасную трату денег на излишнюю роскошь в одежде. Молодая женщина привезла с собой более сотни коробок с украшениями, шалями и лентами. Всем этим можно было обновить гардероб тридцати шести принцесс. Счета мадемуазель Бертан, поставщицы, которую Марии Федоровне рекомендовала Мария-Антуанетта, достигали баснословных цифр. Даже великая княгиня России не имеет права выбрасывать деньги в окно, заявила Ее Величество. По ее приказу так и не раскрытые коробки с платьями и украшениями были отправлены обратно во Францию без оплаты счетов. В то же время были приглашены продавцы модной одежды из Санкт-Петербурга, которым было указано, чтобы при изготовлении туалетов для их клиентов они воздерживались от показной и дорогостоящей роскоши.
После того как им погрозили пальцем за их необдуманные поступки, княжеская чета пережила еще один мрачный период, когда продолжились карательные меры, предпринятые против одного из их спутников – милейшего Куракина. Обвиненный в том, что попустительствовал дерзостям, изложенным в печально известном письме Бибикова, несчастный был сослан в свое имение без права выезда оттуда. Хотя Павел мог еще изливать душу своему верному и испытанному другу, бывшему наставнику Никите Панину, но последний был не более чем фантом – его допускали разве что в прихожие дворца. Возраст и изнурительные труды подкосили его здоровье. 31 марта 1783 года этот старик, единственный, кто мог когда-то понять своего подопечного и управлять им, несмотря на его гнев и капризы, испустил последний
