одном нижнем белье. Не будет ли этот набросок расценен как оскорбление армии, поскольку он повествовал о случае, в котором помещик посмел посмеяться над генералом? К великому счастью, цензура отнеслась к нему благодушно, произведя лишь незначительные купюры. Читатели сами поймут те реальные эпизоды, которые должны были бы быть в тексте, но были подчищены цензурой. Шум, поднятый вокруг «Ревизора», заглушил все остальное.

Премьера пьесы в Москве состоялась 25 мая 1836 года в Малом театре после бессвязных, наспех проведенных репетиций. Щепкин исполнял роль городничего, Ленский – Хлестакова, и оба они имели успех у публики. Но сама же пьеса все еще находилась в стадии ее острого обсуждения.

«Вся тогдашняя молодежь была от „Ревизора“ в восторге. Мы наизусть повторяли друг другу, подправляя и пополняя один другого, целые сцены, длинные разговоры оттуда. Дома или в гостях нам приходилось вступать в горячие прения с разными пожилыми (а иной раз, к стыду, даже и не пожилыми) людьми, негодовавшими на нового идола молодежи и уверявшими, что никакой натуры у Гоголя нет, что это все его собственные выдумки и карикатуры, что таких людей вовсе нет на свете, а если и есть, то их гораздо меньше бывает в целом городе, чем тут у него в одной комедии. Схватки выходили жаркие, продолжительные, но старики не могли изменить в нас ни единой черточки, и наше фанатическое обожание Гоголя разрасталось все только больше и больше».[147]

Несмотря на мольбы Щепкина, Гоголь не поехал в Москву для того, чтобы ассистировать на первой репетиции. Он отдалился от реакции новой публики, более того он боялся ее познать. Какой бы она ни была – благосклонной или же враждебной. Приготовления к отъезду, которое «пожелал Всевышний», поглотило его целиком. Но сначала необходимо было собрать необходимые средства. Он продал «Ревизора» дирекции Императорского театра за две тысячи пятьсот рублей ассигнациями. Заблаговременно со значительной скидкой уступил книгоиздателям все издание своей пьесы, чтобы поскорее получить деньги, в которых он очень нуждался. Конечно же, занял некоторую сумму у своих друзей. И, наконец, попросил В. А. Жуковского походатайствовать перед императрицей, чтобы постараться получить от нее денежную помощь.

Все долги были уплачены, и у него оставалось еще более двух тысяч рублей. Чем же занять себя еще несколько месяцев? В октябре ему окажет материальную помощь издатель Смирдин. Гоголь закупает подарки своей матери и сестрам: материал для платья, модные шляпы, банты, шали, книги, гравюры и всякие безделушки, чтобы хоть как-то облегчить грусть предстоящего расставания. «Без сомнения, я останусь за границей больше чем на год», – писал он матери. Затем он занялся судьбой своего слуги Якима. Поскольку Гоголь не мог взять его с собой за рубеж из-за ограниченности средств и решил отпустить его на волю. Но Яким воспротивился свободе, которая ему была неожиданно предложена. Быть одному без хозяина и средств существования в этом мире ему представлялось очень сложным. У него не было никаких источников ни для того, чтобы прокормиться, ни для того, чтобы хоть как-то просуществовать. И он предпочел остаться крепостным. Гоголь решает отправить его вместе с Матреной в Васильевку. Мать лучше найдет, как их пристроить. Анна и Лиза на летние каникулы остались в институте. Незадолго до своего отъезда он навещает их, чтобы приободрить и успокоить. Время от времени его навещают друзья. И он обещает писать им из-за границы. Перед отъездом он избавился от некоторой своей мебели. В полупустых комнатах, оклеенных обоями, ходил, тяжело вздыхая, Яким. В последний момент Гоголь договорился со своим старым приятелем по Нежинской гимназии Александром Данилевским, чтобы тот его сопроводил в дороге. Именно с ним Гоголь прибыл в столицу восемь лет назад. Стройный, элегантный и беззаботный Александр после одного года учебы в училище унтер-офицеров охраны был направлен на несколько месяцев на Кавказ, затем нашел себе место в министерстве внутренних дел. Но эта работа его не устраивала. Он тоже имел устремления расширить границы своего горизонта. Теплоход, на котором два друга зарезервировали себе места, должен был покинуть Санкт-Петербург только 6 июня 1836 года.

В городе уже было жарко. Радостные семьи, получив каникулы, обустраивались в окрестностях города. Неестественный свет белых ночей тревожил Гоголя. В этом бледном освещении даже самые простые объекты принимали в его глазах фантастический образ. Однажды вечером, когда все бумаги к предстоящему отъезду были уже готовы, он неожиданно решил навестить Пушкина. Последний остановился со своей семьей на Каменном острове, где снимал особняк. Гоголь направился туда пешком через весь полупустой город. 23 мая жена Пушкина родила дочь. И Пушкин пребывал в радостном настроении. Однако его лицо, казалось, разучилось улыбаться. Ранние морщины пролегли по его лбу и щекам. Несколько прядей волос на его густой шевелюре стали серебряными. Его полные губы были сжаты и несли отпечаток горечи. Усталый, грустный и мрачный его вид не радовал взгляд. Сплетни, объектом которых он стал в салонах, не оставляли его в покое. Рассказывали, что его супруга, красавица Натали, была не безразличной к ухаживаниям молодого и горячего кавалергарда, Жоржа Дантеса, приемного сына посла Нидерландов, барона Геккерена. Гоголь несколько раз слышал о подобных разговорах, но не очень-то доверял им. Обычно он избегал спрашивать Пушкина об его личных проблемах. Оба они жили в таких разных мирах! Без сомнения, Пушкин и не стал бы рассказывать своему гостю о том, что сам хотел поскорее забыть. Все происходящее здесь, в Санкт-Петербурге, вызывало у Гоголя глубокое отвращение и не могло не подтолкнуть к принятию решения об отъезде. В качестве прощального подарка хозяину дома Гоголь предложил прочитать ему первые главы «Мертвых душ». Спустя ряд лет Яким рассказывал, что это чтение продолжалось всю ночь. Пушкин, который всегда расположен был посмеяться при чтении Гоголем своих произведений, быстро поменял выражение своего лица. «Пушкин… начал понемногу становиться все сумрачнее, сумрачнее, и наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: „Боже, как грустна наша Россия!“ Меня это изумило, – вспоминал потом Гоголь. – Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света».[148]

Серый, нерешительный рассвет. Желтое мерцание свечи. Открытые чемоданы. Два человека сидят друг против друга, один удрученный из-за жены, отсутствия денег, злословия света, другой удрученный безрассудным переполохом, вызванным его пьесой. Тридцатисемилетний Пушкин казался уставшим и от жизни, и от творчества. И тем не менее он вдохновил своего двадцатисемилетнего собрата на созидание выдающегося произведения. О чем же они проговорили всю эту ночь? Произнес ли Пушкин эти пророческие слова о «грусти» по России? Велась ли речь о творчестве Гоголя, о необходимости развития сюжета «Мертвых душ»? Они расстались уже утром, вспоминал Яким. Тонкий силуэт Пушкина с тростью в руке и цилиндром на голове растаял в полумраке пролета лестницы. Гоголь до своего отъезда так больше и не нашел возможность попрощаться с ним. Не предпринял он попытки и встретиться со своим «спасителем» В. А. Жуковским, которому был столь многим обязан. Многие из его друзей проигнорировали тот факт, что он готовился паковать чемоданы.

6 июня 1836 года князь Вяземский проводил двух путников до порта. Он вручил Гоголю несколько рекомендательных писем своим друзьям, которые проживали за границей. Затем крепко обнял его и пожелал счастливого пути. Данилевский чувствовал себя на вершине счастья. Все ему нравилось: и кишащий людьми причал, и носильщики, переносящие багаж, и озабоченный вид дам. Высокая труба судна испускала густой и черный дым. Группа любопытных изучала большие колеса с лопастями. Моряки в голубых блузах и бескозырках сновали по палубе. Гоголь поднялся по трапу и вошел в свою каюту.

Небо было покрыто серыми тучами, море слегка волновалось. Поднявшись на капитанский мостик, у Гоголя появилось ощущение, что он повторяет свое первое путешествие за границу. Ему снова двадцать лет, он только что сжег все экземпляры первой поэмы «Ганц Кюхельгартен», и он снова плывет к берегам Германии, чтобы там забыть свою неудачу вдали от неблагодарного Отечества. Только присутствие Данилевского нарушало эту иллюзию. Но, с другой стороны, он не мог, честно положа руку на сердце, сожалеть о начале своей литературной карьеры, когда его не ждало ничего, кроме бедности и неизвестности.

К несчастью, и семь лет спустя море не было к нему хоть как-то благосклонно. Он только что прогулялся по пароходу, поздоровался с капитаном, познакомился с некоторыми пассажирами за табльдотом, как началась сильная качка. Колеса разрезали лопастями волны с механическим упрямством. Но, как только пароход наклонился на один бок, стало видно, что только одно колесо работало исправно, и из-за этого