называют разом и мужественной, и фрондерской, и легкомысленно-фривольной… Наверное, царевна не может забыть, что еще совсем девочкой была просватана за Людовика XV, прежде чем побывать – с небольшим, надо сказать, успехом – сначала невестой принца-епископа Любекского, а потом Петра II, – оба они слишком рано умерли… Вероятно, ослепительный Версаль продолжал царить в ее воображении, несмотря на все любовные разочарования. Те, кто восхищался ее грацией и изумительной живостью на пороге и за порогом тридцатилетия, утверждали, что, несмотря на ее полноту, «она возбуждает всех мужчин», что она «легка на подъем» и что – стоит ей появиться, сразу как будто французская музыка заиграет…

Саксонский дипломатический представитель Лефорт писал о ней, мешая раздражение с почтением: «Казалось, что она рождена для Франции, раз любит только фальшивый блеск».

Английский посланник Финч, со своей стороны, отдавая должное живости царевны и ее боевому задору, находил, что она «слишком дородна, чтобы состоять в заговоре».

Тем не менее склонность Елизаветы Петровны к изыскам моды и французской культуры в целом не мешала ей обнаруживать вкус и к чисто русской неотесанности, когда речь заходила о ночных увеселениях. Еще даже и не получив официального статуса при дворе племянницы, она взяла в любовники малороссийского простолюдина, приписанного в качестве певчего к дворцовой домовой церкви, – Алексея Разумовского. Прекрасный глубокий голос, атлетическое сложение и грубость требований этого спутника жизни тем больше ценились ею в спальне, оттого что сменяли царившие в салонах любезности и жеманство. Жаждущая одновременно и простых плотских наслаждений и модного в те времена притворства, великая княгиня повиновалась своей природе, смиряясь с ее противоречивостью. Простодушный и чистосердечный Алексей Разумовский любил выпить, с удовольствием это делал, а когда сильно перебирал, начинал орать во весь голос, выбирая самые грубые выражения, и расшвыривать мебель, а его царственная любовница, хотя и наблюдала за всем этим не без страха, скорее, все-таки сильно забавлялась вульгарностью своего друга сердечного. Придирчивые советники царевны, признавая за ней право в интимной жизни делать все, что она хочет, рекомендовали тем не менее быть поосторожнее или, по крайней мере, чуть-чуть сдержаннее, чтобы не разразился скандал, способный очернить ее. Однако и оба Шуваловых – Александр и Иван, и камергер Михаил Воронцов, и большинство приверженцев Елизаветы Петровны – все вынуждены были признать, что как в казармах, так и на улицах отголоски этой связи дочери Петра Великого с человеком из народа обсуждались не просто снисходительно, но даже и с доброжелательством. Так, словно люди «низов общества» были ей благодарны за то, что она не пренебрегла одним из них.

В то же самое время во дворце вокруг Елизаветы стали объединяться франкофилы. Этого было достаточно, чтобы она показалась подозрительной Остерману, известному в России своей страстью ко всему немецкому. Остерман, естественно, не мог вынести никаких помех своей политике, и, когда английский посланник Эдвард Финч спросил его, что он думает насчет явных предпочтений великой княгини во внешней политике, в раздражении ответил, что, если она станет и дальше «вести себя так двусмысленно», ее «придется заточить в монастырь». Доложив своему министру об этой беседе в очередной депеше, англичанин заметил иронически: «Это была бы опасная затея, поскольку в Елизавете Петровне напрочь отсутствуют качества, нужные монашке, и она крайне популярна в народе». [48]

Финч не ошибался. В гвардейских полках с каждым днем усиливалось недовольство. Солдаты потихоньку обсуждали, чего еще ждут во дворце, чтобы прогнать всех этих немцев, которые командуют русскими людьми. От самого последнего гвардейца до самого титулованного из них – каждый обличал несправедливость, допущенную по отношению к дочери Петра Великого, единственной наследницы Романовых по крови и по духу. Как это так, говорили между собой гвардейцы, как это можно: лишить ее короны?! Кое-кто решался даже намекнуть, что регентша, ее муженек Антон-Ульрих и даже царь-младенец – узурпаторы. Им противопоставляли изумительную доброту матушки Елизаветы Петровны, которую называли «искрой Петра Великого».

Несмотря на большое число таких непосредственных проявлений любви к Елизавете, маркиз де Ла Шетарди все-таки еще медлил с решением вопроса о моральной поддержке Францией государственного переворота. Но Лесток, при содействии Шварца, бывшего немецкого капитана, перешедшего на службу России, решил, что настало время подключить к заговору армию. И в то же самое время шведский министр Нолькен сообщает Ла Шетарди, что правительство Швеции готово предоставить в его распоряжение кредит в сто тысяч экю, чтобы либо посодействовать укреплению власти Анны Леопольдовны, либо поддержать намерения царевны Елизаветы Петровны – «в зависимости от обстоятельств». Ему предоставили свободу выбора. Нолькен был поставлен в затруднительное положение: принять такое решение он не мог – оно было вне его компетенции. И он обратился за советом к французскому коллеге. Осторожного Ла Шетарди просто привела в ужас подобная ответственность, и, не способный, в свою очередь, действовать решительно, он удовольствовался тем, что дал уклончивый ответ, после чего Париж стал заставлять его содействовать осуществлению намерений Швеции и таким образом исподтишка помочь Елизавете Петровне в ее деле.

Однако на этот раз, узнав о такой неожиданной поддержке, заколебалась сама Елизавета Петровна. Она уже было решилась, но в ту же минуту представила себе, как ее изобличают, как бросают в тюрьму, как ей там бреют голову и как она до самой смерти находится в одиночестве, которое хуже смерти. Ла Шетарди испытывал такое же беспокойство за себя самого и признавался, что по ночам не смыкает глаз, а при малейшем необычном шорохе «быстро подбегал к окну и воображал, что погиб». Впрочем, он действительно в эти последние дни навлек на себя гнев Остермана – в результате, как считал тот, неверного дипломатического хода, – и его попросили не появляться при дворе, пока не поступит иное распоряжение. «Сосланный» за город, где у въезда в столицу он купил себе виллу, француз и там вовсе не чувствовал себя в безопасности и потому принимал посланников от Елизаветы только после наступления сумерек и так, чтобы никто не знал о приезде людей от нее. Ла Шетарди уже окончательно пришел к выводу о том, что его судьба – судьба политического изгнанника, когда по истечении некоторого времени, сочтя наказание достаточным, Остерман наконец разрешил ему представить свои верительные грамоты при условии, что француз вложит их в собственные ручки царя-младенца. Ему было снова разрешено бывать при дворе, и французский посланник воспользовался этим, чтобы, встретившись там с Елизаветой Петровной, шепнуть ей на ушко во время какого-то приема, что во Франции на ее счет имеются грандиозные проекты. Спокойная и улыбающаяся царевна ответила ему: «Будучи дочерью Петра Великого, я намерена остаться верной его памяти, испытывая такое же, как он, доверие к Франции и прося ее поддержки, чтобы осуществить принадлежащие мне по справедливости и закону права».

Ла Шетарди поостерегся распространять эти разрушавшие основы существующего строя слова, но слушок о заговоре, тем не менее, распространился в окружении регентши. И сразу приверженцы Анны Леопольдовны воспылали жаждой мести. Муж, Антон-Ульрих, и любовник, граф Линар, сочли своим долгом предупредить ее, каждый со своей стороны, о грозящей опасности. Они настаивали на том, чтобы регентша усилила охрану императорского жилища и приказала немедленно арестовать французского посланника. Бесстрашная Анна Леопольдовна сочла все слухи вздором и наотрез отказалась ответить на них слишком крутыми мерами. В то время как племянница весьма недоверчиво выслушивала доклады своих информаторов, тетка, Елизавета Петровна, зная о подозрениях, связанных с намеченным ею предприятием, принялась умолять Ла Шетарди удвоить предосторожности. Пока он сжигал документы, способные скомпрометировать заговорщиков, Елизавета сочла разумным оставить столицу и встретиться с несколькими из сообщников в домах друзей близ Петергофа. 13 августа 1741 года Россия вступила в войну со Швецией, и, если дипломатам были известны темные делишки, приведшие к этому военному конфликту, то простой народ ничего не знал о его причинах. Все, что знали эти люди, живущие в деревнях, было: теперь, из-за каких-то весьма запутанных проблем, связанных с национальным престижем, границами, престолонаследованием, тысячи мужчин падут на поле боя под ударами врага, далеко от родины, далеко от семьи. Но пока еще императорская гвардия не была втянута в кампанию, и это было весьма существенным, если не главным.

В конце ноября 1741 года Елизавета с глубоким сожалением поняла, что столь рискованный заговор, как у нее, не способен обойтись без солидной финансовой поддержки. Снова был призван на помощь Ла