слишком сильного толчка эти части как бы морально искрошились. Военной организации пришлось сильно свернуться. 'После июльского поражения, — пишет бывший солдат Миничев, — на Военку посматривали не очень дружелюбно не только товарищи из верхов нашей партии, но и некоторые районные комитеты'.

В Кронштадте партия недосчитывала 250 членов. Настроение гарнизона большевистской крепости сильно упало. Реакция докатилась и до Гельсингфорса. Авксентьев, Бунаков, адвокат Соколов прибыли для приведения большевистских судов к раскаянию. Кое-чего они достигли. Арестами руководящих большевиков, использованием официальной клеветы, угрозами удалось добиться изъявления лояльности даже со стороны большевистского броненосца «Петропавловск». Требование выдачи «зачинщиков» было во всяком случае отвергнуто всеми судами.

Не многим иначе шли дела и в Москве. 'Травля буржуазной печати, — вспоминает Пятницкий, — подействовала панически даже на некоторых членов Московского комитета'. Организация после июльских дней численно ослабела. 'Никогда не забыть, — пишет московский рабочий Ратехин, — одного убийственно тяжкого момента. Собирается пленум (Замоскворецкого районного Совета)… Наших товарищей- большевиков, смотрю, маловато… Вплотную подходит ко мне Стеклов, один из энергичных товарищей, и, чуть выговаривая слова, спрашивает: правда ли, что Ленина привезли с Зиновьевым в запломбированном вагоне? правда ли, что они на немецкие деньги? Сердце сжималось от боли, слушая эти вопросы. Подходит другой товарищ, Константинов: Где Ленин? Улетел, говорят… Что теперь будет? и так далее'. Эта живая сцена безошибочно вводит нас в тогдашние переживания передовых рабочих. 'Появление документов, опубликованных Алексинским, — пишет московский артиллерист Давыдовский, — вызвало страшную сумятицу в бригаде. Наша батарея, самая большевистская, и то зашаталась под напором этой гнусной лжи… Казалось, что мы потеряли всякое доверие'.

'После июльских дней, — пишет В. Яковлева, бывшая в то время членом Центрального Комитета и руководившая работой в обширной Московской области, — все доклады с мест в один голос отмечали не только резкое падение настроения в массах, но даже определенную враждебность их к нашей партии. Были довольно многочисленные избиения наших ораторов. Число членов сильно уменьшилось, а некоторые из организаций даже вовсе перестали существовать, особенно в южных губерниях'. К середине августа еще никакого заметного изменения не произошло. Идет работа в массах за удержание влияния, роста организаций не наблюдается. По Рязанской и Тамбовской губерниям новых связей не завязывается, ячеек большевистских не возникает; в общем — это вотчины эсеров и меньшевиков.

Евреинов, ведший работу в пролетарской Кинешме, вспоминает, какая тяжелая обстановка создалась после июльских событий, когда на широком совещании всех общественных организаций ставился вопрос об исключении большевиков из Совета. Отлив из партии принимал иногда столь значительные размеры, что лишь после новой регистрации членов организация начинает жить правильной жизнью. В Туле, благодаря предварительному серьезному отбору рабочих, организация не испытала утечки членов, но спайка ее с массами ослабела. В Нижнем Новгороде, после усмирительной кампании, проведенной под руководством полковника Верховского и меньшевика Хинчука, наступил резкий упадок: на выборах в городскую думу партии удалось провести только 4 депутатов. В Калуге большевистская фракция считалась с возможностью своего устранения из Совета. В некоторых пунктах Московской области большевики оказывались вынуждены уходить не только из советов, но и из профессиональных союзов.

В Саратове, где большевики сохраняли с соглашателями очень мирные отношения и еще в конце июня собирались выставить на выборах в городскую думу общий с ними список, солдаты, после июльской грозы, оказались до такой степени натравлены против большевиков, что врывались в избирательные собрания, рвали из рук большевистские бюллетени и избивали агитаторов. 'Нам трудно стало, — пишет Лебедев, — выступать на избирательных собраниях. Нередко нам кричали: германские шпионы, провокаторы!' В рядах саратовских большевиков нашлось немало малодушных: 'многие заявляли об уходе, другие попрятались'.

В Киеве, который издавна пользовался славой черносотенного центра, травля против большевиков приняла особенно разнузданный характер и перекинулась вскоре на меньшевиков и эсеров. Упадок революционного движения чувствовался здесь особенно сильно: на выборах в местную думу большевики получили всего 6% голосов. На общегородской конференции докладчики жаловались, что 'повсюду замечается апатия и бездеятельность'. Партийная газета оказалась вынуждена с ежедневного выпуска перейти на еженедельный.

Расформирования и перемещения наиболее революционных полков уже сами по себе должны были не только снижать политический уровень гарнизонов, но и угнетающе действовать на местных рабочих, которые чувствовали себя тверже, когда за их спиною стояли дружественные части. Так, вывод из Твери 57-го полка резко изменил политическую обстановку как в среде солдат, так и в среде рабочих: даже в профессиональных союзах влияние большевиков стало незначительным. Еще в большей мере это обнаружилось в Тифлисе, где меньшевики, рука об руку со штабом, заменили большевистские части совсем серыми полками.

В некоторых пунктах, в зависимости от состава гарнизона, уровня местных рабочих и случайно привходящих причин, политическая реакция принимала парадоксальное выражение. В Ярославле, например, большевики в июле оказались почти полностью вытеснены из рабочего Совета, но сохранили преобладающее влияние в Совете солдатских депутатов. В отдельных местах июльские события как бы действительно прошли бесследно, не приостановив роста партии. Насколько можно судить, это наблюдалось в тех случаях, когда с общим отступлением совпадало выступление на революционную арену новых, отсталых слоев. Так, в некоторых текстильных районах в июле стал замечаться значительный приток в организации женщин-работниц. Но общая картина отлива этим не нарушается.

Несомненная, даже преувеличенная острота реакции на частичное поражение была своего рода расплатой со стороны рабочих и особенно солдат за слишком легкий, слишком быстрый, слишком безостановочный прилив их к большевикам в предшествующие месяцы. Крутой поворот массовых настроений производил автоматический и притом безошибочный отбор в кадрах партии. На тех, которые не дрогнули в эти дни, можно было положиться и в дальнейшем. Они составили ядро в мастерской, в заводе, в районе. Накануне Октября организаторы не раз оглядывались при назначениях и поручениях вокруг себя, припоминая, кто как держал себя в июльские дни.

На фронте, где все отношения обнаженнее, июльская реакция приняла особенно жесткий характер. Ставка использовала события прежде всего для создания особых частей 'долга перед свободной родиной'. При полках организовались свои ударные команды. 'Я видел много раз ударников, — рассказывает Деникин, — и всегда — сосредоточенными, угрюмыми. В полках к ним относились сдержанно или даже злобно'. Солдаты не без основания видели в 'частях долга' ячейки преторианской гвардии. 'Реакция не медлила, — рассказывает об отсталом Румынском фронте эсер Дегтярев, примкнувший впоследствии к большевикам. — Много солдат было арестовано, как дезертиры. Офицеры подняли головы и стали пренебрегать войсковыми комитетами; кое-где офицеры пытались вернуться к отданию чести'. Комиссары проводили чистку армии. 'Чуть ли не в каждой дивизии, — пишет Станкевич, — был свой большевик, с именем, более известным в армии, чем имя начальника дивизии… Мы постепенно убирали одну знаменитость за другой'. Одновременно по всему фронту шли разоружения непокорных частей. Командиры и комиссары опирались при этом на казаков и ненавистные солдатам специальные команды.

В день падения Риги совещание комиссаров Северного фронта и представителей армейских организаций признало необходимым более систематическое применение суровых репрессий. Были случаи расстрелов за братание с немцами. Многие из комиссаров, подогревая себя смутными образами французской революции, пытались показать железную руку. Они не понимали, что якобинские комиссары опирались на низы, не щадили аристократов и буржуа и что только авторитет плебейской беспощадности вооружал их для насаждения в армии суровой дисциплины. Комиссары Керенского не имели никакой народной опоры под собою, никакого нравственного ореола над головою. Они были в глазах солдат агентами буржуазии, загонщиками Антанты и — только. Они могли на время запугать армию, — этого они до некоторой степени действительно достигли, — но возродить ее они были бессильны.

В Бюро Исполнительного комитета, в Петрограде, докладывалось в начале августа, что в настроении армии произошел благоприятный поворот, наладились строевые занятия; но, с другой стороны, наблюдается рост бесправия, произвола, зажима. Особенную остроту приобрел вопрос об офицерстве: 'оно совершенно изолировано, образует свои замкнутые организации'. И другие данные свидетельствуют, что внешне на