пытался, я пытался быть ярким и интересным, я старался просчитать все свои шаги – для того чтобы рано или поздно оказаться впереди тебя. Тогда, двадцать лет назад, ты пошел на исторический, помнишь? О, как я обрадовался! «Дурак, – подумал я тогда. – Ну кому нужны сейчас историки, эти кабинетные черви... Нищенские зарплаты, убогая, скучная жизнь!» И я стал заниматься антиквариатом, – Толик обвел рукой вокруг себя. – Я стал заниматься тем же, что и ты, я тоже залез с руками и ногами в историю... И это оказалось очень прибыльным делом. О, как я ликовал! Я всерьез думал, что обогнал тебя... А потом ты стал писать эти книги. Ты стал известен – а чужая слава ранит сильнее, чем чужие деньги!

– Почему ты... почему ты никогда не рассказывал мне об этом? О том, что на самом деле чувствовал ко мне?..

– Потому что боялся сам себе признаться в своей ненависти к тебе. А потом появилась Ева... И тогда я сказал себе – мне плевать на его славу, на его удачливость... Пусть Ева станет моей, и тогда я прощу его.

– Но нельзя заставить человека любить против его воли! С какой это стати она стала бы твоей? – не выдержав, возмутился Михайловский.

– Стала бы! Когда бы ты вернулся из Сибири опозоренный, так и не найдя своего дурацкого золота...

– Ну я же так и не нашел его!..

– Зато теперь о тебе говорят еще больше... – покачал головой Прахов. – Ну как же, наш Даниил Петрович Михайловский оказался в центре детективной, очень романтической истории, в духе Майн Рида, с погонями и стрельбой... Я слышал, тебя попросили написать сценарий по следам твоего путешествия? И даже как будто Олег Меньшиков согласился в главной роли выступить, в роли тебя...

– Да не буду я никакого сценария писать! – заорал Михайловский. – Что я, дурак – свою жизнь в балаган превращать?.. Брось, Толя, забудь обо всем.

– Как же мне забыть, когда это я... Я все это придумал!

– Что – все?

– Ну, Мигунова на тебя натравить, сделать так, чтобы твоя экспедиция закончилась ничем... – с дрожащей улыбкой произнес Толик Прахов.

– Ты?.. – растерялся Михайловский.

– Я. Это я, Анатолий Прахов, сделал тебя, создал тебе имя.

– Толька, ты спятил... Ты... Ну невозможно, невозможно было подстроить это все, что произошло со мной и с Евой там!

– Тем не менее. Не веришь?

Михайловский на некоторое время задумался. Дико и странно было слышать от добрейшего и скромнейшего Толика все эти признания. «С ума он, что ли, действительно, сошел? Но даже если это правда...»

– А пожалуй, верю, – вдруг ответил он. – Но... но как иначе мы с Евой помирились бы?

– Вот видишь, я опять помог тебе! – с веселым отчаянием закричал Толик и дернул себя за прядь светлых пружинистых волос. – «Я – часть той силы, что вечно хочет зла, и вечно совершает благо!»[6]

Плечи его затряслись, он закрыл лицо руками.

Даниил Михайловский снова задумался на некоторое время. «Убить? Простить?.. Простить, убить?..»

Потом развернулся на каблуках и вышел из магазина – только колокольчик серебристо звякнул на двери. «Не прощать и не убивать. Ничего не делать. Я не судья и никогда им не буду...»

В конце августа уже все знали о чудесном спасении четы Михайловских. Много было разговоров на эту тему, много слухов – тем более что сам Даниил Петрович, равно как и Ева, отказался обсуждать происшедшее. Было, правда, несколько интервью с депутатом Сазоновым – в них он весьма эмоционально описывал произошедшее со своим другом, с женой друга, с ним самим, потом прозрачно намекал на то, что «скоро у некоторых недобросовестных представителей власти на местах полетят головы» и т. д. и т. п.

Узнав о том, что Михайловский жив, Ива почувствовала невыразимое облегчение – словно камень свалился с ее сердца. «Я чиста, – сказала она тогда самой себе. – Я чиста, на моих руках нет его крови!»

А потом, однажды, она увидела Еву с Даниилом – те шли по лапутинской улице и что-то бурно обсуждали. Они были настолько поглощены разговором, что совершенно не заметили Иву, которая топталась у ворот своего дома.

Целый день эта картина стояла перед ее глазами. Ива хотела все это забыть, но на следующий день она снова вспомнила, какое лицо было у Даниила, какими глазами смотрела на него Ева... Эти двое снова были вместе!

Очень хорошо, что Даниил остался жив... Но Ева! Ева с ним рядом...

Ива честно попыталась отвлечься. Вытащила на веранду, под последние лучи лета, горшок с орхидеей (приятель матери прислал в том году небольшой росток, а теперь вот орхидея собралась цвести!), осторожно подвязала ветви, полила его... Хотела осторожно прикоснуться пальцами к бутону (уже проглядывали сквозь зеленые полупрозрачные листики белоснежные лепестки), но тут же отдернула руку. Уж слишком нежное было растение!

Потом набрала яблок и принялась чистить их для пирога.

Но мысли о Еве не давали ей покоя. Она хотела видеть ее, хотела говорить с соперницей. Ненависть Ивы напоминала любовь – это чувство тоже нуждалось в постоянной подпитке, в вечном желании созерцать «объект».

Тогда она набрала знакомый номер.

– Ева?.. Господи, как хорошо, что я тебя застала дома! Заходи ко мне, поболтаем...

Похоже, ее приглашение и дружественный тон поразили Еву, но тем не менее Ива услышала в ответ сдержанное:

– Ладно... Сейчас буду.

Ева появилась через десять минут – смуглое личико (точно на юге загорала!), прозрачные и сияющие, точно лед, глаза... Тонкая темно-синяя водолазка, черные брюки – как все-таки блондинкам идет темное! Некоторое время Ива молчала, разглядывая свою соперницу затуманившимся взором.

– Зачем ты звала меня, Ива?

– Не знаю...

– Ну здрасте! Слушай, ты здорова? – как всегда бесцеремонно спросила Ева. – У тебя такой вид, будто ты таблеток наглоталась...

– Ева... Ева, вы что, теперь снова вместе? – шепотом спросила Ива.

– Да, – спокойно, не мигая, ответила та. Короткое слово прозвучало, точно приговор – наверное, с такой стремительностью обрушивается гильотина на шею приговоренного к смерти. Вжик! – и нет человека.

«Твой грех – «вполовину», – вспомнила вдруг Ива слова Толика Прахова. – Ты никогда не идешь до конца!»

– Разве ты его любишь? – прошептала Ива.

А Ева ничего ей не ответила.

пропела дрожащим голоском Ива слова старой песенки. «А чего я боюсь? Мне и так нет жизни!» И, словно в каком-то тумане, она протянула руку к столу, где поверх яблочной кожуры на деревянном столе лежал нож.

«Какая разница, что со мной будет потом?.. Зато я буду спокойна. Зато я буду знать, что сумела пойти до конца!»

Перехватила костяную ручку поудобнее и замахнулась.

Лицо у Евы даже не дрогнуло – она как будто ждала этого нападения. Метнулась в сторону. В прозрачных льдистых глазах мелькнуло нечто вроде жалости...