будешь прохлаждаться?» — кричала она на него), и он старался занять себя хоть какой-нибудь работой, но явно не мог придумать ничего путного. Элле, казалось, было безразлично, делали мы что-то или нет. Она просто сидела на маленьком деревянном стуле, выставив на показ свои большие голые колени, чистила картошку и напевала себе под нос. Я не слышал ее пения, но мне так казалось, что она пела, а по уголкам ее губ было заметно, что она улыбается.

Лесли заговорил о трупе. Он сказал, что она могла упасть в воду. Если бы кто-то столкнул ее, на теле остались бы следы. Разве не так? Она бы сопротивлялась. Я спросил его, как он объяснит то, то на ней была лишь короткая нижняя юбка, а на ее ягодицах оказались ссадины. Он сказал, что она, возможно, была пьяна.

Он вытряхнул трубку и вновь наполнил ее из серого непромокаемого кисета. Теперь, когда он произнес вслух эту фразу, я думаю, она прозвучала неубедительно далее для него самого. Я обернулся, будучи уверенным, что Элла все слышит. Она улыбалась, глядя на картофелину в своих руках. Я увидел, как картофелина свинцовым грузом упала в бадью. Элла достала из мешка другую.

Лесли спросил, что я думаю обо всем этом. Может, она устроила себе веселую ночку? То есть, может она была шлюхой, которую снял офицер с какого-нибудь судна. Лесли пытался представить, как она лежит пьяная на палубе, ее юбка задрана выше колен, а ноги раскинуты в ожидании мужчины, который потом избавился от неё.

Я сказал: «Она могла быть беременна».

Но он ответил: «Нет, мы бы заметили».

В его голубых глазах застыло беспокойство, стараясь сосредоточиться, он сдвинул брови, а его розовая, похожая на сахарную, голова слегка отклонилась назад, как будто от боли. Я думал о белом теле, медленно плывшем под поверхностью воды, и о мокрой нижней юбке, которая как лепесток цветка приоткрывала кремовые полные бедра. Полицейско-судебные подробности, беспорядочная серия утренних образов: кот, коп с открытым ртом, неожиданно выскочившая из-под простыни нога, просто одетый человек, запрыгнувший на подножку «скорой» — все это, и даже неожиданный холод, который ощутили мои пальцы, когда я схватил лодыжку, не имело к этому отношения.

Как ни странно, Элла напротив, была ко всему этому близка (хотя, строго говоря, она появилась в самый последний момент). Причем настолько близка, что я не мог думать о трупе, не вспоминая о ней. Я помню, что в тот момент думал о том, как полны ее губы и как иногда, когда она готовила в каюте, над ее верхней губой проступали маленькие капельки пота, сверкавшие на свету.

Потом я увидел другой образ. В тот день Джим пролил чашку чая на платье своей матери. Она с криком вскочила, и тут в трех футах от меня я увидел тяжело нависавший низ ее живота, ее плоть стала видна через оказавшуюся теперь прозрачной шерстяную ткань, которую она торопливо подобрала перед собой, как полотенце. Так она спустилась в мою каюту, откуда велела принести ее синюю юбку из саржи. Тогда меня это позабавило, может потому, что Лесли сказал, что по-настоящему горячей она становится лишь в такие моменты.

Когда Лесли снова заговорил, я сначала подумал, что речь идет об Элле.

— Она была чуть полновата. — Кто?

— Покойница.

Он снова подмигнул.

— Это из-за воды, — сказал я.

— Ты так думаешь?

Я прикурил сигарету. Лесли и Элла были странной парой.

Он, должно быть, лет на двадцать старше нее. И поскольку между нашими каютами была лишь деревянная перегородка, я знал о них очень много. Я, например, знал, что Лесли импотент. А однажды ночью, когда он напился, я слышал их ссору. Они шепотом ругались по ту сторону перегородки, а потом завалились на стол. Звук шлепающейся на деревянный стол плоти, испуганный голос ребенка и сильный удар, за которым последовал крик Эллы. Она лежала на столе лицом вниз, а он порол ее кожаным ремнем. По крайней мере, я, не видя ничего, так себе все это представлял. Через некоторое время он перестал шуметь. Я слышал, как он грубо говорил с сыном. Элла не проронила ни звука.

— Что ты думаешь, Джо? — спросил Лесли.

Я засмеялся и начал сочинять историю про ночной мост, и пока я говорил, то понял, что повысил голос. Я осознал, что хотел, чтобы Элла услышала мой рассказ. Я сказал Лесли, что женщина подошла к мосту одетая, а потом спокойно всё с себя сняла и упала с моста в воду, как роза.

Лесли выглядел озадаченным. Он не был уверен, пытаюсь ли я над ним подшутить или говорю всерьез. Он осторожно спросил у меня, что это была за женщина.

— Обыкновенная женщина, — сказал я.

— Необыкновенная! — воскликнул в тон мне Лесли, неосознанно взглянув на жену.

Я сказал, что он может называть ее эксгибиционисткой. Он спросил, что это значит. Он был подозрителен. Он не хотел показаться глупым и был готов в любую минуту засмеяться над шуткой, смысл которой пока был ему непонятен. Он вынул трубку изо рта.

Я взглянул на Эллу. Она смотрела в деревянную бадью, но я видел, что она перестала чистить картошку. Я сказал, что это была такая женщина, которая не покончила бы с собой в одежде.

Когда я снова посмотрел на Эллу, она бросала очередную картофелину в бадью. Раздался всплеск. Она взяла еще одну и начала ее чистить.

Вскоре приехали четыре грузовика с антрацитом. Они по очереди подъезжали задом к краю причала и вываливали груз по металлическому желобу прямо в трюм. Баржа с открытой палубой больше подошла бы для этого груза, но Лесли не приходилось выбирать. Для нас это была грязная работа. После того, как очередную порцию антрацита сваливали в трюм, мы должны были раскидывать его лопатами, чтобы он лег равномерно, и баржа бы не накренилась. Сама работа была не так уж сложна, но стоявшая в трюме пыль забиралась в глаза, нос и ушные раковины. Мне никогда не нравилось возить антрацит и уголь. Пыль набивалась в ноздри, и от этого раскалывалась голова, и даже ванну нельзя было потом принять. Нам приходилось мыться в деревянной бадье на палубе. Вода была ледяной, правда в нее подливали чайник горячей воды, чтобы слегка подогреть.

Погрузка заняла полтора часа. Мне было жарко, я вспотел, а угольная пыль впивалась в мою кожу под рубашкой. Когда Лесли вдруг произносил имя Эллы, я ощущал смутное возбуждение, представляя, как ко мне прижимается ее чистое, теплое, крепкое тело. Я думал о том, как она отреагирует на такую близость. Может, ее обнаженное тело задрожало бы и отстранилось, а может встретило бы меня ответным неутолённым желанием. Я попытался представить ее без одежды, но сыпавшийся антрацит и поднимавшаяся от него пыль не позволяли разглядеть ничего, кроме смутного белого очертания. Когда мы выбрались наверх, Лесли подписал квитанцию о получении груза, и грузовики уехали. Мы закрыли люк трюма, и все, что нам оставалось сделать, — это смести пыль с палубы и помыться.

Поскольку баржа стояла на якоре в общественном месте — на пристани Клайда в Глазго, и плавали мы обычно по каналу, соединявшему Клайд и Форт, а потом возвращались обратно с другим грузом, который брали в Эдинбурге и Лейфе, — мы могли раздеться только до пояса, и это меня раздражало, потому что я чувствовал угольную пыль в ботинках и под брюками. Мы могли только, подвернув штаны до колен, встать в бадью с водой. Элла спустилась в каюту за чайником горячей воды, а мы с Лесли отдыхали, сидя на люке. Мне больше не было скучно. С тех пор как я проснулся тем утром, начало что-то происходить — я не говорю о впечатляющих зрелищах вроде плывущего по реке трупа, просто во мне проснулось какое-то волнение. Я стал предвкушать различные события. Закручивая сигарету, я ощущал легкую дрожь в пальцах. Это, несомненно, от интенсивной работы лопатой. Было приятно дышать свежим воздухом. Мне хотелось, чтобы Элла поторопилась с водой.

Лесли, как всегда, курил трубку. Я вдруг осознал насколько курение трубки было естественным для него делом. У него были большие, тяжелые руки работяги: короткие пальцы, на одном из которых золотое