Она недоуменно покачала головой. Как может хирург, гордящийся своим умением сопереживать пациентам, быть таким бесчувственным к родителям жены?
– Я знаю, что этот аукцион – зрелище не из приятных, но тем более нам нужно туда пойти. Мои родители всегда готовы были нам помочь. – Она говорила очень быстро, боясь, что если хоть на секунду остановится, то не выдержит и расплачется. – Помнишь, как папа заплатил за нас вступительный взнос в загородный клуб «Ривер-Оукс», когда ты сказал, что это поможет найти тебе новых клиентов и расширить практику, и как он заплатил за этот дом и за нашу первую машину? – Она задыхалась от слез, но заставила себя продолжать: – И взамен я всего лишь прошу, чтобы ты сегодня был рядом с ними.
Герберт прекратил притворяться, что читает. И обрушил на нее всю силу своего взгляда.
Его черные, словно обсидиан, глаза завораживали и пугали. Взгляд его, обычно непроницаемый, сейчас был острым и холодным, как золингеновская сталь.
– Я помню о финансовой помощи, которую оказал нам твой отец. А также слишком хорошо помню обо всем остальном, что он сделал. Злоупотребление влиянием, протекционизм, незаконное использование фондов избирательной кампании, не говоря уже о сексуальных домогательствах, – все это очень дурно пахнет, ты не находишь?
Перечисление отцовских прегрешений звучало как обвинительная речь в суде. Единственное, в чем не обвиняли Блэкджека Моргана – пока что, – это в совращении маленьких мальчиков. Пич ожидала, что со дня на день подобные слухи появятся.
Газеты уже несколько месяцев нагнетали это безумие, исходя криком в праведном гневе по поводу «преступлений» Блэкджека, будто он какое-то чудовище. На него была устроена настоящая травля.
Ее журнал был единственным изданием, не опубликовавшим ни строчки об этом скандале. Пич никогда не выступала в печати в защиту отца, но бессчетное число раз защищала его устно. Но она никак не ожидала, что ей придется защищать его в стенах собственного дома.
– В Америке человек считается невиновным, пока вина не доказана. На тот случай, если ты забыл, отцу еще никто не выносил приговора.
Она произнесла эти слова и вздрогнула. А что, если этим и вправду все кончится?
Герберт нахмурился еще больше.
– Твой отец на грани импичмента.
– То же самое говорили об Агню, Никсоне, Де-Кончини и Пэквуде. С ними этого не случилось, и с отцом тоже не случится. Кроме того, сенаторов не подвергают импичменту. Им выносят порицание.
– Конечный результат тот же самый. – Герберт чиркнул пальцем по горлу. – Черт возьми, Пич, с меня хватит. Меня уже тошнит от того, что, когда я вхожу в клуб, все разговоры умолкают. От того, что друзья и знакомые перешептываются за моей спиной. От того, что наше имя мелькает в газетах. Это плохо влияет на мою практику. Количество новых пациентов резко упало.
Его слова привели Пич в ярость. Да что с ним сегодня такое? Он просто невыносим!
Следует признать, что последние несколько лет они с трудом находили общий язык. Между ними словно стена выросла. Пич думала, что это оттого, что они оба заняты целый день и почти не видятся, встречаясь только за завтраком и ужином. Слыша те же жалобы от подруг, она говорила себе, что переход на раздельные орбиты – это та фаза, которую проходят все мужья и жены по дороге к золотой поре жизни.
Но теперь Пич поняла, что это не так. Они с Гербертом совершенно чужие друг другу. С таким же успехом она могла завтракать с незнакомцем – и к тому же с очень неприятным незнакомцем. Герберт говорил сейчас словно капризный ребенок, а не уважаемый хирург.
– Ты думаешь только о себе, Герберт. Тебе наплевать на других людей. И поскольку ты твердо решил беспокоиться только о себе, позволь спросить: думал ли ты о том, что напишут газеты, когда узнают, что ты сегодня отправился играть в теннис? Интересно будет почитать.
– Не смей угрожать мне, Пич.
Она и не думала об этом, пока он не сказал ей. Пич невольно улыбнулась. В первый раз за всю их совместную жизнь она взбунтовалась.
Хотя Герберт был ниже ее по происхождению, он всегда давал ей понять, что он более зрелый и умный, что лучше образован и, следовательно, должен принимать решения за них обоих.
Она покорялась его воле, умеряла свои порывы, словом, приносила чувство собственного достоинства на алтарь супружеского согласия. Герберт внушил ей, что он всегда прав, и сегодня она впервые усомнилась в этом. В первый раз за двадцать один год их брака она почувствовала себя обязанной настаивать на своем до конца.
– Мои родители ожидают, что ты будешь рядом с ними, –
Герберт поморщился и испустил вздох, который безошибочно можно было назвать мученическим.
– Мне не хотелось обсуждать этот вопрос сейчас… Я думал сказать это позже… Но ты не оставляешь мне выбора. Поверь мне, Пич, это не поспешное решение. Я много месяцев думаю об этом и ждал только подходящего времени, чтобы высказаться.
По спине Пич пробежал холодок.
– Что ты имеешь в виду?
– Жалкое состояние нашей семейной жизни. Я откладывал этот разговор, зная, как ты встревожена делами отца. Однако, наверное, для подобного разговора подходящего времени никогда не будет… Правда заключается в том, что я хочу получить развод.
Пич затошнило. Какую-то секунду она не могла понять, то ли сейчас упадет в обморок, то ли выдаст обратно съеденное. Она ожидала спора, обвинений, упреков. Но не этого.
– Мне ни к чему объяснять тебе, что мы стали чужими друг другу. – Герберт говорил так спокойно и рассудительно, будто обсуждал, что приготовить на ужин. – Уже много месяцев у нас не было секса.
– Я тебе никогда не отказывала, – вырвалось у нее.
Пич оправдывала его сниженный интерес к постели своей раздавшейся талией, а не их неудачным браком.
Невозможно испытывать романтические чувства к женщине, которая настолько поглощена отцовскими проблемами, что у нее не остается времени для мужа.
Герберт говорил тем авторитетным тоном, который всегда так хорошо срабатывал при беседах с его пациентами.
Но на Пич он не действовал.
Больше всего на свете ей хотелось сейчас врезать ему по его аристократическому носу.
– Не смей винить моего отца в наших бедах – сексуальных или любых других.
Герберт встал из-за стола так резко, что его кофейная чашка опрокинулась. Миниатюрный коричневый водопад хлынул на очаровательную, вышитую в народном стиле скатерть, которую она купила в Оклахоме во время их особенно приятно проведенного отпуска. Теперь скатерть безнадежно испорчена. Как и ее жизнь. На глаза навернулись слезы. Но Пич не дала им воли.
– Ты умеешь выбрать подходящий момент. – Она взглянула на него снизу вверх и вдруг поняла истинную причину его решения. – У тебя есть другая?
– Да, – признался он. У него даже не хватило порядочности выглядеть смущенным.
– Ты… ты подонок.
Герберт поджал губы, и лицо его разу стало неприятным.
– Не собираюсь вступать с тобой в перебранку. И не позволю, чтобы двадцатилетний брак завершился безобразной сценой. Я иду в клуб, а потом в больницу. С тобой свяжется мой адвокат.
На полпути к двери он остановился и оглянулся. Лицо его снова было совершенно спокойным, на губах – уверенная улыбка. Перед ней был прежний Герберт. Можно подумать, это просто еще одно прощание, а не окончательное расставание.
– Пожалуйста, попроси Делию уложить мои вещи. Я позже пришлю за ними.
Пич примерзла к месту, словно один из тех доисторических мамонтов, которых постоянно находят русские в сибирских льдах. Герберт ушел из их дома и из ее жизни. Вот так просто.
Внезапно огромный дом показался чужим, насквозь фальшивым. Как их отношения с Гербертом. Как весь их брак. Как вся ее жизнь. В наступившей тишине она слышала оглушительный звон разбивающегося стекла.
