– Наливай, – сумрачно сказал старпом, показывая, что ниже его достоинства реагировать на эту чудовищную и неспровоцированную бестактность.

– Прости.

Капитан первого ранга Николай Павлович Колчин был последним командиром авианосца Москва (именовавшегося в ханжеской терминологии советского миролюбия большим противолодочным кораблем). Москва базировалась на Севастополь, и в Средиземку изредка пробиралась через Босфор под зорким турецким присмотром. К концу восьмидесятых топлива стало совсем в обрез, походы вовсе сделались редки, полеты палубной авиации и того реже… а когда дело дошло до развода братских славянских народов и дележки совместно нажитого имущества, ее отдали самостийной.

Дать новую присягу жовто-блакитному прапору капитан первого ранга Колчин не счел возможным даже на уровне обсуждения с самим собой. Места же ему на российских кораблях не нашлось – и своих девать было некуда: с удивительной быстротой развалилось все, и флоты встали на прикол. Блестящая карьера засеклась на взлете, и близкие уже адмиральские погоны резко исчезли из зоны досягаемости.

И вот теперь семья его жила в севастопольской квартире, которую удалось приватизировать, но невозможно было продать за ощутимые деньги, – и находилась, стало быть, за границей. А он, с помощью старых друзей из Управления кадров, получил тихое и бессмысленное место старшего помощника на Авроре, где дожидался теперь увольнения в запас, раньше или позже неизбежного, как встреча летящего кровельщика с гостеприимным тротуаром. Переквалифицироваться в начальники охраны фирм он не умел, а сухопутной профессии взяться было неоткуда.

Когда-то в закрытом советском прокате ленд-лизовская лента Ревущие двадцатые крутилась под названием Судьба солдата в Америке. Когда Воробьевы горы станут Беверли Хиллз, мы увидим фильм Рыдающие девяностые, которые коммерсант-прокатчик назовет Судьба офицера в России. Следите за рекламой.

Пока же фильм не вышел, отметим для наглядности, что если Ольховский был высок и даже изящен, то Колчин – мал, сух, жилист, зол и носат. Кличка у него была с курсантских лет Колчак.

В описываемый момент они действовали сообразно с характерами. Колчин посмотрел наверх и спросил, непримиримо брызгая слюной, не то у Ольховского, не то у того, кто находился выше палубы, мостика, клотика и даже облаков:

– Поч-чему они там все такие с-суки, а?

Ольховский же, покачнувшись, пересел к фортепиано и заиграл Революционный этюд Шопена. Иногда он неверно прицеливался пальцами в клавиши и сбивался.

Фортепиано на Авроре было роскошное, старинное, коллекционное, палисандрового дерева, хотя и слегка расстроенное. Первоначально оно принадлежало царской яхте Ливадия.

По малочисленности команды ни офицерского буфета, ни отдельного офицерского камбуза на Авроре не водилось с доисторических времен. И когда вестовой сунулся насчет типа закуси для командира и старпома, Макс озверел. Готовить он любил, но ведь не из чего! Даже спец-доп для высоких делегаций, если программа предусматривала обед в командирском салоне, капал через раз, и коку приходилось изворачиваться фокусником.

– Бухают, что ли? – скривился он.

Вестовой свистнул носом.

– Ананас и филе из рябчиков сойдут?

– Сойдут…

Макс открыл банку консервированного рассольника, вывалил в миску и наковырял оттуда в блюдце обрезочков соленых огурцов. Нашинковал луковицу, перемешал и полил образовавшийся салат уксусом. Вытащил из той же миски кусочек желеобразной тушенки, размазал по четырем тонким полуломтикам черняшки и кинул в духовку, врубив на полную.

Вестовой удержал вздох: он был из молодых, а молодые постоянно хотят жрать; на третьем году это проходит, старики равнодушно не доедают положенное. Подольстился к подателю пищи:

– Что, в училище не такие блюда учили готовить?

– Техникум – не училище, – пресек попытку панибратства старший матрос Лаврентьев, корабельный кок и персона привилегированная. – Слюну втяни.

Обслужив заказ, он уселся и раскрыл на заложенном месте справочник Рестораны города Москвы. Прочитал пять строк и вернулся в мечты. Через год дембель – и двигаем. Главное – найти корефанов среди деловых, это образуется автоматически, если работаешь в приличном кафе или тем более ресторане. А если кабак при отеле или, еще лучше, казино, – вообще нет проблем. Никакой банк, конечно, никакую ссуду ему не даст – не под что, и сам никто, – а братки могут. Крыша все равно нужна. Главное – раскрутиться, а там бабки пойдут… кабак – это и связи, и телки, и возможности.

Он осмотрел в зеркало широкое доброе лицо с ласковыми, как у теленка, карими глазами, приладил волоски на ранней залысинке и представил себя в пятисотдолларовом двубортном костюме, синем в редкую серую полоску. О'кей.

Снял с верхней полки амбарную книгу, где вел учет продуктов, и стал писать однокашнику по техникуму. Кореш дослуживал на погранзаставе в Узбекистане: служба – дерьмо, чурки палят друг в друга, голодно, но намекал (как бы опасаясь загадочной, но якобы существующей военной цензуры) на доходную работу с южными продуктами – наркотой, стало быть. Он тоже хотел в Москву, а под приказ ему, сапогу сухопутному, выходило уже через месяц.

С– сука, – мысленно обратился Макс к военкому, которого развеселила строчка выпускник кулинарного техникума. Развеселившийся идиот военком назвал его Хазановым и законопатил на три года флота вместо двух армии. Макс пытался намекнуть, что за хорошее место в долгу не останется, но что взять с идиота. Вот уж что называется ни дать ни взять. – Я еще к тебе приеду в гости на хаммере с парой пацанов. Побеседую, чтоб прокакался, а потом скажу: что вы, товарищ подполковник, я же только поблагодарить. И поставлю флакон мартеля баксов за двести. Для наглядности. Чтоб знал, кого профукал и сколько мог поиметь… пудель африканский!… А теперь как борщ – так эти в столовой педерастическими голосами: чего не хватает? хле-еба. Хазанов я им!