– Не препятствовать. Пусть живет деревня Тюкавкино, ее счастье.

– Там у матроса Бохана мать живет.

– Здоровья ей и многих лет жизни.

– Он ее два года не видел.

– Догадываюсь. Матросу Бохану передать мое сочувствие.

– Товарищ командир, судовой комитет обращается к вам с ходатайством.

– Отказать.

– На полчаса отпустить матроса Бохана в увольнение, на побывку.

– Мы на ходу. На месте отпустил бы на трое суток.

– На полчаса остановиться, товарищ командир.

– Да что за бар-рдак наконец!!! Налево кру-гом!

Комитет, он же Р.В.С., в составе свободных от вахты, собрался на любимом камбузе и стал думать: ставить ли дело на принцип, или хрен с ним, с Боханом, не больше других ему надо. Тихий и туповатый Бохан никого особенно не заботил, и когда он сказал ребятам, что вот бы на час остановиться здорово было, он отнюдь не надеялся, что ради него станут стопорить крейсер. Но ребятам захотелось сделать корешу приятное, и одновременно продемонстрировать не только свою человечность, но и возможности, власть. Всем идея понравилась. И вот их благой порыв пресечен на корню.

Присутствие здесь же обсуждаемого Бохана было психологической ошибкой комитетчиков. Вникая в доводы за и против, матрос Бохан возвышался в собственных глазах как фитура, заслужившая находиться в центре внимания и страстей. И размеры неправедно причиненной ему обиды возрастали по мере продолжительности речей.

– Пора уметь себя поставить, чтобы считались с комитетом! – настаивали одни.

– Да ладно, зря завели волынку… где это видано – на походе менять режим хода крейсера, чтоб моряк маму повидал, – справедливо возражали другие.

Резолюция: иди отдыхай, Бохан. Бохан теперь раздражал, как поле проигранной битвы.

Но отдыхать Бохан не стал. А пересчитал у койки свои семнадцать рублей, сунулся в пустой первый кубрик, украл из рундучка вестового две сотни и вылез на палубу, смотреть по левому борту, когда покажется родная деревня.

– Человек за бортом!

– Бохан, сука, убью!

До берега тут было метров двести, и проплыть их прямо в робе – как нечего делать.

– Стоп машина! Шлюпку на воду! Шлюпочная команда – в шлюпку! Вытащить и набить морду!

Но быстро только команды отдаются, выполняются они вовсе не так гладко, о чем свидетельствует вся история катастроф на воде.

Течение здесь было тихое. Бохан отмахивал энергичными саженками, поочередно выдергивая плечи и выбрасывая вперед руки. Синий берет, облипший дурную белобрысую голову, быстро близился к голым ивовым кустам, свисающим в бурую гладкую воду. Водица была октябрьская, но ничего, не Ледовитый океан, да и плыть недалече.

– Дезертира расстреляю лично!! Отдать якоря!

Все, что должно делаться особенно быстро, неизменно получается особенно медленно, как известно. Заело кормовой таль. Через пять минут – и так норматив неплох! – ял был спущен. Беглая падла матрос Бохан как раз в этот момент вылезал на берег, скользя коленями и цепляясь за ветви. Он оглянулся и скрылся в кустах.

– Вон он бежит! К домам! – показал с мостика лоцман.

– А куда ж ему бежать, в Америку? – пробурчал Ольховский.

Догонщики навалились на весла. Десяток гребков вырвали, как на гонках, так что звонко чмокали водовороты под вылетающими из воды лопастями. Потом опомнились и успокоились. Ладно, никуда не денется.

Деревня была ужасна. Это была даже не дыра, а скорее останки дыры, выбывшей по ветхости из конкурса дыр. Все прямые линии были кривыми и волнистыми, все прямые углы косыми, содержа любое количество градусов, кроме девяноста. Заборы застыли в падении. Деревянные стены и крыши напоминали цветом и общим пессимизмом слинявшую от старости и полудохлую ворону. Наиболее радостно и жизнеспособно в этом пейзаже после битвы выглядела настоящая ворона, сидевшая на ржавой телевизионной антенне. Удивительна была сочная грязь на единственной улочке, если можно назвать улочкой проход между двойным рядом хибар: при полном отсутствии видимых людей неясно оставалось, кто мог эту грязь замесить своими ногами либо колесами. Грязь выглядела естественным основанием и прародительницей всего, что возвышалось над ней и наводило на мысли о стихах Некрасова, крепостном праве и домотканых саванах.

– Да здесь лучше удавиться, чем жить, – пробормотал Габисония.

Казалось странным, чтобы урожденный обитатель этих мест, выросший с представлением о нормальности жизни здесь, мог бы быть человеком современного мира, служить на крейсере, иметь дело с механизмами и ничем не отличаться от прочих. Не то на корабле он должен был бы выделяться, как туземец в Лондоне, не то здесь – как белый среди бушменов.

Они постучались в крайнюю калитку. Тишина. Вошли во дворик, чувствуя себя нарядом эсэсовцев. На двери рыжел амбарный замок.

Единственным жилым духом была слабая сладковатая вонь отхожих мест. Но жизнь, однако, в деревне присутствовала. В третьем дворе из-под распавшегося крыльца на них блеснули два внимательных