– Никак нет, товащщ капитан первого ранга. Такое вообще в голову никому прийти не может! Вы зря обижаете.
– Я – вас – обижаю! С-с-секретаря вашего вонючего с-с-совета ко мне!!
Шурка примчался, вытирая руки ветошью.
– Ну?! Что?! Самосуд!!! Под расстрел пойдешь. Понял? Кто командир на борту?!
– Вы, товарищ капитан первого ранга!
– Так. Как это произошло? Кто сделал?
– Зачем вам подробности, товарищ капитан первого ранга. Но вас ответственности нет. Совет постановил. И сделал совет.
– Право кто дал?
– Так и так – всем из-за одного не погибать.
– Почему не согласовали?! Почему меня заранее никто не известил? С утра дурака из меня делали!
– Извините, товарищ капитан первого ранга. Думали, может догадаетесь. А заранее – какая разница? Только лишние осложнения и разговоры. Ваша совесть ни при чем, мы сами.
– У меня волосы дыбом встают от вашей заботливости! Шура, ты что сделал, ты что – серьезно?…
– А что делать? Арифметика простая: одна падла или мы все. Так что без вариантов.
– Но ведь до сих пор он, судя по всему, ничего никуда не сообщал. Ребята, вы же с ума сошли.
– Береженого Бог бережет. А рисковать нельзя.
– Да как вы узнали-то? Ошибки не боишься?
– В кубрике секретов нет, товарищ капитан первого ранга. Уж вычислили. Не сомневайтесь.
Меря каюту шагами, Ольховский выдернул Беспятых, целясь сорвать все зло хоть на этом друге народа. Но Беспятых неожиданно охладил его пыл.
– Моя вина, – признал лейтенант.
–?!
– Ну, я им рассказал как-то, что у Наполеона были солдатские суды чести, когда рота собиралась после боя и, если заметили кого в бою прятавшимся сзади или в таком духе, сами, без офицеров, устраивали суд и расстреливали труса. И офицерам было приказано в такие вещи не вмешиваться.
– Ты понимаешь, что такое анархия на борту?!
– Вы неверно подходите. Уж у Наполеона с дисциплиной было все в порядке. Дисциплина духа!
– Да вот с этого семнадцатый год и начался, что велели офицерам не вмешиваться! – заорал Ольховский. – В конце концов, плевать мне на стукача-электрика! Хотя электрик мне нужен! Идиоты! Где я электрика возьму? Тебя поставлю, философа?
– Работягу на зарплату подпишем.
– Но ты понимаешь, что так они могут и нас с тобой – посовещаться и за борт! Это тебе как?
– Уж всем заодно – так заодно, Петр Ильич, – сказал Беспятых. – Обратного хода нет. А объединение команды такими вещами – оно невредно. Порука…
И тут же получил в ухо: командир был еще крепок. (Гибкая рука пианиста – хлестка на удивление.)
– Извини, погорячился, – ошеломленно сказал Ольховский, разглядывая кулак. – Ну заслужил же! Не обижайся… достань бутылку из шкафа… объединитель.
Колчак отнесся к происшедшему спокойно. А ты что хотел – с сажей играть и рук не замарать? Никуда не денешься. Я тебя еще когда предупреждал.
Остаток бутылки Ольховский допил с замом.
– Слушай, – сказал он, – такое дело. Тут у нас давно разнарядка лежит – одного офицера на сельхозработы. Больше некого. На картошку поедешь, понял? В Оредежский район. Матросикам хвоста крутить. Только будь осторожен, я тебя прошу, – не удержался он.
Огорченный зам поупирался.
– Надолго?…
– Месяца на полтора, видимо. И ты не торопись обратно, не торопись! Варежкой щелкать лишнего не будешь, я надеюсь?
– Петр Ильич!
– Не возражать! Тебе же лучше. Нагрузишь мичмана, сам по выходным – домой. Давай, давай, завтра и поедешь, – напутствовал.
– 17 —
По ночам к Авроре приставали тихие речные танкеры, сливая по дольке малой мазут. Мознаим оказался хорошим снабженцем и, как хороший снабженец, не терял надежду в Москве продать излишки на свой карман.
Желтый и светящийся, как погон, лист слетал в Летнем саду и сплывал по серой невской глади. Чертежной штриховкой расписали пространство дожди. Петропавловский шпиль несся в проткнутых тучах, как перископ всплывающего к невидимому солнцу города.
