Действительно, вскоре температура упала, и Исикура задремал. Но облегчение было временным, к вечеру ртутный столбик опять пополз вверх, за отметку «тридцать восемь».

Норико нашла Наоэ в ординаторской – он отдыхал после операции, еще даже не сняв операционный халат. Норико сообщила, что у Исикуры снова жар.

– Понятно. – Наоэ проследил глазами за тающим в воздухе сигаретным дымком. – А дыхание как?

– Учащенное.

Наоэ еле слышно, будто самому себе, прошептал:

– Все… Конец.

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Может, протянет еще дня два-три.

– А там как раз Новый год…

– Да, в самом деле… – Наоэ выпустил дым. – Введи-ка ему еще ампулу метилона.

– Кстати…

– Что?

– Нет, ничего.

Норико хотела сказать о вчерашней беседе со старшей сестрой, но раздумала. Не осмелилась. Она молча вышла из ординаторской готовить, как велел Наоэ, инъекцию метилона.

К ночи температура у Исикуры поднялась до сорока, он начал задыхаться.

Дежурил Кобаси. После вечернего обхода, отозвав в сторонку младшего Исикуру, Кобаси сказал, что у отца начался отек легких, положение критическое. Надо сообщить родственникам.

Норико поменялась с Каваай и осталась дежурить.

На рассвете Исикура потерял сознание; ему продолжали делать уколы, поставили капельницу, но в восемь утра он незаметно и тихо испустил дух. Мучился он недолго, минут двадцать-тридцать, а потом будто забылся сном и умер, так и не ощущая своих последних минут.

Наоэ пришел в клинику, как обычно, после десяти. О смерти Исикуры услышал от старшей сестры.

– Я распорядилась вымыть его и отнести в морг. В праздники крематорий будет закрыт, поэтому церемония прощания с усопшим назначена на сегодня. Похороны завтра – кажется, в девять утра.

Наоэ спокойно выслушал Сэкигути, достал историю болезни пациента Есидзо Исикуры, раскрыл ее и в графе «течение болезни» красным фломастером написал: «Умер».

31 декабря с утра сыпал снег, а днем потеплело и пошел дождь.

Приема в амбулатории не было, но «скорая помощь» привезла пятерых человек. У троих оказалась простуда, четвертый пострадал в дорожной аварии – сильно ушиб колено, у последнего было небольшое растяжение связок. В общем, ничего серьезного. Их осмотрели, сделали кому надо уколы, назначили лечение и отправили по домам.

Когда в восемь вечера начался вечерний обход, дождь прекратился, небо очистилось, ярко светила луна. Токио оказался в зоне высокого атмосферного давления, воздушные массы с материка принесли похолодание.

Клиника была полупустой: на праздники большинство уехало к семьям, осталось не более одной трети.

В канун Нового года больные собрались в палатах маленькими компаниями, ели новогодние кушанья, соба.[21]

В девять часов вечера Норико пошла гасить свет. Во многих палатах ни души. Темно было и там, где недавно лежал Ёсидзо Исикура. Норико ощутила в груди жутковатый холодок, когда кинула взгляд в приоткрытую дверь этой палаты.

Лунный свет падал на кровать, на которой лежал Исикура. Труп унесли, простыни сняли; на голом матрасе кое-где остались вмятины и разводы.

Торопливо, почти бегом, она прошла мимо, завернула за угол и спустилась на третий этаж, в комнату медсестер. В ординаторской горел свет – значит, Наоэ еще там. И прекрасно: можно спокойно зайти к нему. Тем более что сегодня дежурит туповатая Уно, и, если сказать ей, что доктор нужен по делу, она не усомнится.

Перед дверью Норико в нерешительности остановилась, потом, набравшись храбрости, тихонько постучала.

– Войдите.

Норико с облегчением вздохнула: «Слава богу, голос Наоэ».

Она вошла в ординаторскую и аккуратно прикрыла за собой дверь.

– Я прошла по палатам, выключила свет.

– Хорошо.

Наоэ отложил в сторону книгу, достал из кармана пачку сигарет.

– Хотите чаю?