холодно. Но высокая печь была раскалена докрасна, и Сара Сусанне не чувствовала холода. Она искала слова, чтобы объяснить ему, как она понимает эту картину, и не могла их найти. Он не спешил ей помочь. Только стоял рядом, почти как нищий. Когда он начал смешивать краски, а она встала в нужную позу, он был таким же далеким и неприступным. Всю первую половину дня он работал молча, отходя время от времени к печке, чтобы подбросить дров. Неожиданно он удалился в ризницу, потом вышел оттуда. Словно искал что-то, забыв, куда положил. Он был другим — во всех отношениях. Сара Сусанне никак не могла решиться доверить ему свои мысли.

Она вспомнила свой сон. Во всяком случае, Христос и в самом деле был похож на пастора, и зеркальце в этюднике действительно было разбито. Она могла бы рассказать ему этот сон или сказать что- нибудь о 'Дочери рыбачки', но не решилась. Потому что, находясь здесь, он как будто отсутствовал. Говорил только самое необходимое, в чем для нее не было никакого смысла.

Кровавое осеннее солнце постепенно опустилось в море, на пол легли тени, и краски превратились в сплошную серую массу. Пастор и Сара Сусанне по-прежнему почти не разговаривали друг с другом. Она то сидела, то стояла, как он просил, и все время ее не покидало чувство, что это ее последний день, а он даже не замечает этого.

— По-моему, вам не очень понравилась Петра из книги Бьёрнсона? Вы читали о ней так, как будто все это только выдумка, — проговорила она наконец.

Он вздрогнул и удивленно уставился на нее. Потом опустил кисть и палитру. Через мгновение под сводами церкви уже раскатилось эхо от его голоса.

— Сейчас я о ней не думаю. Сейчас я думаю только о тебе, это ты сделала все возможным. Этот запрестольный образ. Он очень много для меня значит. Весь день мне хотелось спросить, захочешь ли ты позировать мне, чтобы я мог закончить твой портрет. Я его уже начал... Он стоит там. — И пастор кивнул головой на ризницу.

— Портрет? Какой портрет?

— Мне не дает покоя твой портрет... Я должен его дописать!

— Вы будете писать его так же долго, как запрестольный образ?

Пастор засмеялся и сказал, что напишет портрет быстро, если ей жаль тратить на это время.

— Нет, на это мне времени не жаль. Но мне жаль того времени, которое уходит год за годом, а я так и не...

Он отложил кисти и медленно начал вытирать руки о грязную тряпку. Потом обогнул большой образ и подошел к Саре Сусанне. И, не переставая вытирать руки, сел на ступеньки, ведущие в алтарь. Руки у него стали грязнее, чем были. Он прикрыл рукой ее руку. Когда он ее убрал, у нее на тыльной стороне ладони отпечаталось одеяние ангела. Тепло разлилось у нее по груди, по шее, достигло подмышек.

— Значит, мы думаем об одном и том же. Мне надо еще так много успеть. Пережить. Я должен написать еще столько картин... А ты о чем мечтаешь?

— Мечтаю? Я даже не знаю, кто я... и как должна прожить свою жизнь, — прошептала Сара Сусанне.

— Я тоже не знаю, живу ли я вообще. Иногда мне все кажется предательством. В том числе и по отношению к самому себе.

— Вы имеете в виду, что должны писать картины, а не читать проповеди?

— Я даже не знаю, есть ли у меня талант. Если бы я был в этом уверен, я преодолел бы любые препятствия. А так я даже не знаю, стоит ли мне сожалеть о своей жизни. Нет, такой человек, как я, не может сожалеть о своей жизни!

Она боялась взглянуть на него. В его голосе звучала усталость. Лицо прорезали глубокие морщины. А были ли они у него, когда она позировала ему в последний раз? Водянистые, как у больного, глаза. Саре Сусанне вдруг захотелось плакать. Но она только кивнула и, заикаясь, проговорила слова благодарности.

— За что ты меня благодаришь? — удивился он.

— За то, что вы говорили со мной как с разумным человеком, способным понять все, что вы говорите.

Он снова взял ее за руку.

В течение трех дней работник с пяти утра топил в церкви печь. И все равно казалось, что пастор мерзнет больше, чем Сара Сусанне. Теперь он работал только над портретом. На третий день в церковь пришла служанка, чтобы напомнить пастору о собрании, которое, как он был уверен, он отменил. Повысив голос, пастор попросил служанку передать, что не хочет, чтобы ему мешали.

— Неужели вы не понимаете, что я пишу картину!

Девушка вздрогнула, точно ее ударили, выскользнула из церкви и прикрыла за собой дверь.

Когда они остались одни, пастор долго стоял, опустив голову, и смотрел на портрет, Саре Сусанне была видна только обратная сторона холста. Потом он снова принялся за работу. Поднимал и опускал кисть. Хватался за тряпку. Что-то вытирал. Его взгляд неподвижной пленкой то обволакивал Сару Сусанне, то перемещался на полотно. Всякий раз, когда пастор подкладывал в печку уголь, ей хотелось предложить ему перебраться работать в усадьбу. Ведь портрет был намного меньше запрестольного образа. Его можно было отнести туда, просто взяв под мышку. Но она ничего не сказала. Вечером перед уходом домой пастор снял портрет с мольберта и снова спрятал его в шкаф в ризнице. А запрестольный образ светился на хорах, прислоненный к стене.

Позировать для портрета Саре Сусанне было легче, чем для запрестольного образа. На нем была изображена только голова, верхняя часть туловища и правая рука. И модель могла сидеть. Склоненная голова, распущенные волосы. Сара Сусанне на ночь заплетала косы, чтобы распущенные волосы лежали волнами. Он объяснил ей, куда она должна смотреть. Вниз, но не на то, что она держит в руке. И очень серьезно, словно увидела что-то, чего не замечала раньше. Или о чем-то задумалась. Это важно.

Однако часто, когда глаза пастора были прикованы к картине, Сара Сусанне украдкой его разглядывала. Несколько раз она чуть не спросила, о чем он думает. Наблюдая за его нахмуренной сосредоточенностью, она словно видела в зеркале самое себя.

Ели они то, что приносили с собой из дома, возле печки или быстро перекусывали во время работы. Что касается Сары Сусанне, все время сидевшей с губкой в руке, то она не была уверена, можно ли это назвать работой. Зачем нужна губка, она не понимала. Пастор засмеялся, когда она спросила его об этом.

— Сейчас я не могу дать тебе то, что должно быть у тебя в руках, пусть пока это будет губка.

Тогда засмеялась и она. Легкую губку можно было держать часами. Но иногда Сара Сусанне так уставала от неподвижности, что чуть не падала. Он тут же заговаривал с ней о 'Дочери рыбачки'. И сразу возникал разговор — словно в них открывались глубокие колодцы. Когда темнело, пастор зажигал восковую свечу и три керосиновые лампы. Так он мог работать до самого вечера.

— Во время работы между нами стоят песочные часы, — сказал он однажды.

Она кивнула и увидела, как из часов вместе с дневным светом высыпается песок.