общего положения дел, — Рей был встревожен. Озабочен. Бенедиктов это нутром чуял, но понять причину беспокойства американца не мог. Ну чего ему переживать? Все хорошо в королевстве носорогов, раскидала всех Америка, победила, при упоминании одного ее имени все трясутся и умильно улыбаются. Чего еще хотеть? А ведь суетился Рейчик, дергался. Словно на дворе шестьдесят второй год, русские в космосе, на Кубе ракеты и не сегодня завтра третья мировая.

То, что у Рея могут быть личные причины — живот болит, геморрой, с женщинами не ладится, дети не по той дорожке пошли, аппетит или смысл жизни пропал — Бенедиктов исключал, за это у американца другое полушарие отвечало. Причина хандры была службистская, а службой Райносероса, равно как его религией и жизнью, была Америка и ее национальные интересы. Не больше и не меньше. И никакая забота о друге, профессиональная солидарность паралингвистов всех стран или прочая сикорисова дребедень к этому отношения не имела. Но сразу говорить о серьезном не стали.

Развели костер в саду, достали из погреба огурцы трехлетней выдержки, и когда после первой поллитры на лице Бенедиктова проступил румянец заинтересованности, король носорогов молвил:

— Собирайся, Иван, я за тобой приехал.

— Я два раза отказывался. И в третий откажусь.

— А если бы это был приказ?

— Какой приказ? — вздрогнул Бенедиктов.

— Поработать советским шпионом в Америке.

— Так ведь нет уж советского ничего.

— Ничего нет, а ты, Ваня, есть.

— Я есть?

— Ты, Ваня, ты. Ты и есть самый убежденный, самый советский человек.

— Я советский? Я ненавидел все это! — хрипло, фальцетом выпалил Бенедиктов. — Я разрушил! Своими руками, сам возглавил народное восстание в Москве.

— А кому ж еще разрушать-то? — усмехнулся Рей. — Кто строил, тот и поломал.

Они достали новую бутылку, и дальнейшее течение беседы точно уж походило на обезвоживающую речку, каких в мещерском краю немало, и текла она куда хотела. И Бенедиктов не мог понять, какие слова говорил Рей, а какие он сам, а может быть, и не было никакого Рея, а сам русский садовод себя изничтожал да бичевал, как изничтожала и бичевала себя его бывшая жена, а еще их общая страна, и все получали от этого неизъяснимое удовольствие, ибо известно, что унижение паче гордости.

Иван Андреевич думал о себе и о Родине. Или так: о Родине и о себе. Родины не было давно. Если впадать в пафос, его, Бенедиктова, родина перестала существовать в семнадцатом году. То, что накрылось с его помощью в девяносто первом, родиной ему не было, суррогат один, насмешка над историческим величием, и все-таки этому монстру он служил. И никуда от этого факта не денешься. Не объедешь, не перепрыгнешь и не перечеркнешь. Рейчик был прав: ты им не нужен здесь больше, Иван. Такие люди, как ты и твой сумасшедший ментор, нужны только империям. И Карл Сикорис ей служил потому, что ему нравилось сидеть в уютном местечке на краю земного шара, наслаждаться его прелестями, каких нигде больше нет, смотреть, как птицы летают и кричат, самых красивых зеленоглазых женщин любить и чувствовать за спиной дыхание империи. Саму империю он, положим, терпеть не мог. Но пользовался ей. А ты, Иван, ее любил. И тоже пользовался. Любил, любил. Не надо говорить, Ваня, что это был вынужденный, тягостный для твоей совести компромисс с властью, что ты платил таким образом за независимость и возможность заниматься своим делом. Мы, может быть, люди и немудреные, но искренность от фальши отличать умеем. Ты не град Китеж, а советскую империю любил. Такую-сякую, уродливую, беззаконную, безбожную, но могучую и сильную. Тебе нравилось крикнуть в надменные хари пиночетовских солдат: «Если меня тронете, наши подлодки разнесут ваш Вальпараисо»- и знать, что у врагов твоих поджилки сразу затрясутся, рожи побелеют, перекосятся, а ты гоголем будешь ходить. И то, что из-за этих подлодок, ради того, чтобы ты мог вот так крикнуть и покрасоваться, твоя страна недосыпала, недоедала, по тюрьмам мучилась, радиацией ее травили и людям ничего не говорили, об этом ты в тот момент не помнил. А теперь крикнешь ли, Ваня? Подлодки ржавеют, самолеты не летают, потому что керосина нету, и это так же уродливо непонятно, как если бы люди на берегу озера с пресной водой умирали от жажды. Поэтому и бесишься ты, что чечены напали на ваш роддом и баб с малыми детьми погоняли. А что чечены? Бич Божий! Птицы небесные. Гады земные. Не орлы, а грифы, не волки, а шакалы — падаль любят. Пока ты живой — тебя боятся, свалишься — до смерти заклюют. Хочешь чеченов победить — сильным стань, вот и все. Только не надо говорить, что это сделали мы. У вас самих все сгнило, мы лишь подтолкнули слегка и сами поразились, как легко ваша башня рухнула. Поверить не могли неужель так просто? Думали, обманываете нас, маневр учудить решили — а никакого маневра и не было. Легли и лапы кверху. Чего-то вы, Ваня, не учли. Раньше надо было сдуваться и постепенно. Сначала в Венгрии. Потом в Чехословакии. Широко шагать — штаны лопнут. Но это хорошо, Иван. Разлилась русская речка, а теперь в берега входит. Начнется новая жизнь. Средненькая, заурядная, в меру сытая или опрятно-бедная. В лидеры вам не выйти, а в середке земного строя между Бразилией и Египтом, глядишь, и пробежите, пока архангелы не протрубят. Только вот ты к этим новым берегам не привыкнешь. Там другие люди нужны. Помельче, поконкретней, половчей да посуетливей. А вот нам, Иван Андреевич, вы нужны такой, какой есть, потому что и нас, Ваня, какой-то червь точит. Какой, не знаю, это со стороны виднее. Ты наш враг, убежденный, неглупый, честный, судьбой назначенный, а ведь никто, кроме врага, правды не скажет. Зажрались ли мы, расслабились, сбились с пути или вот-вот собьемся — не знаю. Ты поезди, дружок, погляди по разным местам, с людьми поговори, все тебе откроем, все дадим, расскажи о своих думках. И тебе польза будет, и нам. Ты ведь как брат мне, — говорил Рей, уже совсем расчувствовавшись, извлекая из глубины души таинственные пионерские корни, не то немецкие, не то датские. — Патриоты всех стран, объединяйтесь!

— Просто я очень маленький и оттого люблю все большое, — прошептал Бенедиктов, роняя в костер пьяную слезу, которая не шипела, а сине вспыхивала, точно плакал Иван Андреевич чистым спиртом.

— Это хорошо, Ванюша. Хуже бывает, когда маленькие начинают большое ненавидеть.

И поскольку нечего было Бенедиктову возразить, то уже за третьей бутылкой он сходил к соседу, рассказав про свояка, который случайно приехал из Норильска, и сосед поверил, достал самогон. А самогон был совершенно злодейский, какой умеют делать в одном только рабочем поселке с французским названием Рошаль. Рейчик от этого самогона отвалился через полчаса, хотя в свое время его учили, как надо с русскими пить и не напиваться, а Бенедиктов не утихомирился, пока не осушил бутыль до дна. И так и не понял, как оказался в Америке. Заснул в одном месте, проснулся в другом. Сидел-сидел в своей Шатуре, и вдруг приземляется на участке самолет, забирает на диво соседям, словно похитила земного человека летающая тарелка с инопланетянами и унесла над океаном в новую жизнь, где жена, сын, любимая работа, дом, машина, деньги. Полная чаша, круг жизни. Заслуженное счастье и награда в конце долгого паралингвистического пути.

Они летели в Америку первым классом на «Дельте». Когда, миновав изогнутый коридор в марсианском аэропорту Амстердама, пассажиры вошли в самолет, Варя ощутила волнение и сильную головную боль. Тревога мешалась со страхом перед полетом, коридор напоминал прочитанное недавно в зеленой книжке про посмертное путешествие души, люди в униформе — служителей потустороннего мира, и она изо всех сил старалась не подавать вида, что боится и летит первый раз в жизни, если не считать младенческого перелета из Сантьяго в Москву. Со стороны казалось, все происходящее для нее привычно, изящно одетая молодая женщина держалась уверенно и естественно, бегло улыбалась всем сразу и никому по отдельности и вполоборота смотрела на своего спутника, который пытался вести себя так, словно его связывали с этой женщиной особенные отношения. Но на самом деле за несколько недель совместной работы в Европе Анхель Ленин не продвинулся ни на шаг к достижению цели. Переводчица была равнодушна к нему. Успокаивало его лишь то, что никаких романов она не заводила, да и вообще внимания на мужчин не обращала, хотя на нее заглядывались многие. Казалось, она красиво одевается, ухаживает за лицом и