телегу…

Сопа слушает рассказы, дает всем рассказавшим свои сны отпить из бронзовой чаши — мудрый старик заготовил кислую капусту. Известно, что жидкость от кислой капусты, рассол, дарует самое большое облегчение.

Уже позже, когда солнце стояло высоко, Сопа подводит итог:

— Я думаю, надо сделать так… Надо положить все золото, все ценности выше, а погребение Джамаспы сделать ниже. Намного ниже, чтобы не нашли. Тот, кто найдет это золото, все равно ничего хорошего не получит…

При этих словах Сопа опять улыбается, и его лицо становится одновременно веселым и страшным. А остальные кивают головами: да, это золото никому не даст большого счастья! Об этом они сумеют позаботиться… И они сами, и боги.

— А еще, — веско добавляет Сопа, — с Джамаспой надо будет лечь двум сильным людям. Там же, глубоко под золотом, и ляжем с ним мы — я и Сраоша.

5–8 июля

— Витя… Ты не мог бы помочь?

— Охотно… Ты только скажи, что надо делать?

— Покамлать надо… Я подозреваю, кто-то мешает нам правильно рассчитывать, где копать. Если не примем меры, что тогда? Тогда и в третий раз копать будем, где Бог на душу положит, промахнемся…

Странным стало выражение лица Вити Гоможакова, странным…

— Как хорошо, что попросил… Понимаешь, шамана обязательно просить надо камлать, иначе ничего не получается. Я сколько раз хотел камлать, но знаю — если не попросят, толку нет.

— А мне одна… один человек сказал, чтобы я попросил, что ты сильный шаман.

— Люда? Да, она понимает, ты ее в этих делах слушайся.

Вот так.

Епифанов только яростно оскалился, когда ему предложили в третий раз мерить, где скрещиваются трассы.

— Это каждый из вас может при желании…

— Каждый вот пусть и замерит, но и вы тоже замерьте.

Епифанов махнул рукой с выражением полнейшей безнадежности.

Но махай рукой, не махай, а восемь человек сделали расчеты в этот раз. Каждый из них вбивал колышек там, где скрещивались трассы у него. Восемь колышков на дне огражденного пространства как раз между двумя раскопами.

— Что, раскладываем сразу третий?

— Нет уж, Володенька, давайте сначала шурфить.[31]

На этот раз шурф сразу же дал перекоп,[32] вызывая крики «ура!». Витя улыбался, сиял, как начищенный пятак.

— Ну, теперь-то раскладывать раскоп?!

— Нет, давайте и сейчас осторожненько — 3 на 3 метра… Надо будет — всегда сможем расширить.

Перекоп шел по всей площади раскопа, лопаты входили в рыхлую землю, как в масло. За остаток дня углубились больше чем на метр. А ночью полил страшный дождь.

Володе как-то не спалось, и не потому, что он боялся грозы. Володя много раз слыхал, кто и при каких обстоятельствах может насылать дожди и вообще правит природными стихиями. Да и туман вспомнить стоило…

В дожде было одно хорошо — если мешающее им существо стало пакостить таким образом, то они, значит, на правильном пути. Раньше экспедицию сбивали с толку, путали расчеты — и все тут. Посылать дожди необходимости не было. А теперь, получается, дождь уже нужен… Если дожди зарядят надолго, работы могут оказаться сорваны.

Володя встал, запалил керосиновую лампу — свечку легко бы задуло. Надел резиновые сапоги, вышел посмотреть, что происходит. Кто-то еще прошел совсем неподалеку, но не ответил на вопрос Володи: «Кто там?». Во всяком случае, не он один не спал. Сплошной грозовой фронт, сплошная черная стена по всему небу. — вот что увидел Володя в неясном зареве луны, еле-еле светящей сквозь тучи.

Володя растерся полотенцем, особенно старательно вытерев голову, забрался опять в спальный мешок. Не спалось; не хотелось почему-то тушить лампу. Где-то в глубине большой палатки зудел комарик… или даже два, Володя не мог разобрать.

Полотнище тента захлопало — ветер изменил направление. Во всех долинах Хакасии обязательно дует ветер, но в каждой он какой-то свой. Начинается в свое время, кончается тоже в свое… К «своему» ветру в Хакасии всегда привыкаешь. Переезжаешь в другое место или домой — и утром непроизвольно ждешь «своего» ветра…

В этом месте ветер начинался часов в шесть, вскоре после рассвета, и дул почти до полудня. Такой ветер не опасен; он не сметает палаток, не уносит полевых дневников, не мешает ни работать, ни двигаться по лагерю. Если не спится — можно под утро часами лежать в спальнике, курить и слушать ветер, а потом — как просыпается лагерь.

К направлению ветра легко приспособиться, и, конечно же, тент Володя натянул с учетом «своего», стократ привычного ветра. Вот если ветер стал дуть с другого, с непривычного направления — вот тогда плохо дело! Тогда погода становится непредсказуемой. Зарядят дожди, раскопы зальет, и неделю, две вообще нельзя будет работать. Тогда народ будет сутками дуться в карты, затевать массовые игрища, петь под гитару и медленно сходить с ума от скуки.

И слушать дождь. Под звон дождя легко рождаются стихи.

Вот написал, и словно сам себя схватил за горло, так вдруг его перехватило. Действительно, ну что же это? Скоро сорок. Естественно, времена совсем даже не те, что оно; уже потому не те, что очень много всего этого было: дождей, свечек в темноте, палаток, ночного ветра, вдруг меняющего направление. Такого вот одиночества, когда встаешь в палатке, зажигаешь свечу или лампу, и стоишь один в промозглой ночной темноте. Когда этого нет в жизни — плохо дело. Когда этого слишком много — еще хуже. Сколько можно жить одним и тем же — и в двадцать пять, и в тридцать восемь?!