краб, такой красивый, весь рыжий.

— Спасибо, Саша… Что, русский консул не понадобился?

— Нет… (сын ответил только после паузы). Мама очень сердится на тебя… Ты это знаешь?

— Знаю. Я тоже сержусь на маму, и маме придется кое-что пережить. А у меня для тебя тоже есть сообщение: у меня в экспедиции Васька, и еще ваш родственник… троюродный, он из Испании, Женька. Может, приедешь и ты ко мне? Будете тут бегать вместе.

— Нет… Папа, я к тебе не приеду, мама говорит, денег уже не осталось. И говорит, что незачем тратить еще деньги, разъезжая по этой свинячьей стране дураков.

— Мама, как всегда, очень логична… Видишь ли, денег у меня целая куча, и если нужно, я тебе сразу вышлю. Но если не можешь или не хочешь сердить маму — тогда, конечно, ты не приезжай. Скоро все равно раскопки кончатся, и я сам приеду в Петербург. Ты напиши мне письмо… Напиши про все, что ты там видел и что пережил. Договорились?

— Конечно, мы договорились.

В одиннадцать часов сорок минут местного времени из кабинки вышел человек, имеющий совсем другие перспективы, совсем другую судьбу, чем вошедший в нее в одиннадцать часов тридцать минут. Сине-сизые горы Хакасии вокруг Усть-Буранного, ярко-желтые поля цветущей сурепки, прямоугольники с разными оттенками зеленого и сине-сизого между горами и мчащейся по шоссе машиной, выцветшее небо над головой — все воспринималось иначе… Если хотите, приобрело другой вкус. Чувство огромного облегчения делало иным и мир, и самого Володю Скорова. Словно бы пузырьки шампанского вскипали в его крови, наскакивали друг на друга, весело лопались.

— Фомич, у тебя «Беломор»? Можно стрельну?

Володю что-то не брала и обычная «Астра», хотелось петь от упругого ветра, врывавшегося в окно. Хотелось даже говорить с Фомичем… чего делать, вообще-то, не имело особого смысла. Ну, хоть можно обсудить, что сбросить Володю нужно около камней входа в курганную оградку, по дороге в лагерь…

И уж, конечно, по-прежнему не стоило лишний раз попадаться на глаза Епифанову и привлекать к себе внимание… Уезжать из экспедиции за все свои художества Володе вовсе не хотелось. И, не успев войти в курганную оградку, бросил безличное:

— Здравствуйте все!

И, спрыгнув в раскоп, сразу схватился за лопату.

Ли Мэй заметила его появление, но уж, во всяком случае, не кинулась к нему с распростертыми объятиями. И правильно.

Прошло минут пятнадцать усиленного копания, когда тень упала на старательно копавшего Володю. Ох, неужели Епифанов… На бровке раскопа стояла с планшетом Ли Мэй. Нос у нее радостно наморщился, и вообще вид был цветущий — словно не она так безобразно напилась всего несколько часов тому назад. Володя воткнул лопату в землю, уставился на нее снизу вверх — он заранее знал, что вид у него довольный и в общем-то глупый. А в крови бушевало шампанское.

— Здравствуйте, Володя… Сегодня вы особенно радостный… У вас случилось что-то хорошее, да?

— Откуда вы знаете, Ли Мэй?! Всегда удивляюсь, как вы умеете чувствовать настроение.

— Отец считал, что это от иероглифов. Когда высказываться прямо нельзя и когда всякий написанный текст можно прочитать по-разному, развивается интуиция. Так вам и правда сделали что-то хорошее? Или что-нибудь подарили?

— Сегодня мне подарили еще лет тридцать или сорок жизни.

Ли Мэй опять смешно наморщила нос, наблюдая за Володей.

Интуиция интуицией, а она не знала, как отнестись к его словам. Володе не хотелось рассказывать, и они пока так и расстались — Ли Мэй позвали на другой конец раскопа.

Это было первое значительное событие необычного дня — звонок Володи в Петербург. А потом были и еще два почти таких же значимых события.

Потому что не больше часа махал лопатой Владимир, выгоняя из организма алкоголь, когда началось второе событие — вдруг приехал пастух Никита, хакас, пасший тут овец неподалеку.

— Владимир Кириллыч… Там вас…

— Кто, Никита?

— Велели позвать, вот я вас и зову.

Никита привязал коня перед входом в курганную оградку, не повел животное внутрь. Современные хакасы вообще стали уважительнее относиться к курганам, даже раскопанным. То-то на камнях ворот висят разноцветные тряпочки, а конные не въезжают внутрь оградки. Еще лет десять назад на камнях писали похабщину, а в курганной оградке и какали, и пили водку, и чего только в ней не устраивали. С тех пор сознание народа изменилось.

Никита привел и второго коня, для Володи. Пришлось забираться в седло, ехать по раскаленной степи к длинному бараку-кошаре — родному брату тех, что остались на хуторе номер семь. Какая она все же огромная, степь! Даже колоссальные курганы, даже сопки на горизонте не делают ее меньше. Позади — маленькие камни курганной оградки (только что были колоссальные, в несколько ростов человека), впереди — плоская лепешка кошары, еле заметные возле нее серые пятна овечьих стад. Расстояние-то не больше, чем если бы и курган и кошара были в лесу, но тогда не было бы так видно во все концы; не так очевидно стало бы, что два человека едут, такие крохотные в колоссальном пространстве, и что так малы в сравнении с небом и степью и сами люди, и оба пункта их отправки — и начальный, и конечный. Не случайно ведь и монголы, и тюрки поклонялись ему, Вечному Синему Небу, — зримой громадности, больше и выше всего, что можно увидеть на земле.

А на кошаре, в полуденной жаркой степи, ждала Людмила. Нельзя сказать, что Володя Людмилу забыл… Он провел у нее два воскресенья, уезжая в субботу после работы, но посудите сами — невозможно же было вести себя так, как в пору Улуг-Коми; тогда между лагерем и Камызом было восемь километров, теперь — сорок. Володя несколько раз уговаривал женщину побыть у него в экспедиции. Ну вот она и приехала.

— Людка, здравствуй! Что же ты на раскоп не пошла?! Хоть посмотрела бы!

— Нет, милый, туда мне не надо… Там слишком сильный лежит.

— Госс-споди, мы же там целые дни, и ничего плохого не происходит!

— Вы — это совсем другое дело, вы не шаманите. Володя, мы и так вдвоем и можем тут оставаться еще долго. Я еду к тетке, в Московское, и решила заехать. Я немного беспокоилась, как ты тут… Как вы все тут.

— По-моему, так зря ты пугаешься. Ничего похожего на наши приключения возле Камыза тут не было и, думаю, не будет… Никаких плохих событий, и по ночам вечно целая толпа гуляет вокруг лагеря. Ни-че- го!

— Когда сильный кто-то, он не будет по ночам выслеживать того, кто пошел пописать… Ты лучше вспомни и мне расскажи… Вова… Тут ничего странного не слышно? Точно?

— Точно… Разве что вот! Но это профессиональное.

И Володя рассказал, как Епифанов с Ли Мэй никак не могут правильно рассчитать, где же надо провести раскопки. Люда слушала, сидя на старой завалинке, и глаза у нее становились все больше и больше, все круглее и круглее.

— И у тебя еще есть какие-то сомнения? Володя, вам мешает кто-то очень сильный… Я даже не представляю, насколько он сильный — тот, кто мешает. Я бы вам посоветовала сразу все кончить и уехать, не приставать к нему. Но вы не уедете… И потому я даю другой совет — найди сильного шамана, чтобы он защитил вас от него… Тогда и расчеты получатся, и сделаете вы все, что надо.

— Тут в лагере живет такой… Витя Гоможаков, он из Абакана.

— Я про него слышала. Надежный человек, пусть покамлает.

— Ты серьезно?!

— Милый, ты на Улуг-Коми ничего такого не встречал? Не убеждался, что я хоть и баба деревенская, но не совсем дура? То-то… Так вот, даю совет: поговори с Витей, пусть поможет. Между прочим, я еще почему хочу уехать в Московское, пожить там? Ходит он… Каждую ночь ходит, сволочь!

— Мы же его…