временную жену — чаукен. Если иноземец уезжает — он может оставить жену, она потом опять выйдет замуж. Имей в виду, Чуй, что чаукен — вовсе не проститутки, это вполне приличные женщины.

— А если рождаются дети?

— Девочки тоже становятся чаукен, а мальчики… Они могут делать что угодно, им открыты все дороги. Одни становятся воинами, другие караванщиками, третьи таранчи… Дети чаукен называются чалгурты. Перед ними все дороги открыты. А иногда отцы их признают, тогда они наследуют отцам. Например, мой отец меня признал.

— Ты тоже чалгурт?!

— Да, мой отец — кыргызский купец. Не ожидал?

— Н-нет.

— Тебе тоже надо временно жениться на чаукен, Сегодня мы идем на базар, ты будешь выбирать себе жену.

— Но я же не временно… Я хочу поселиться тут совсем.

— Если чаукен тебе понравится, никто не заставляет тебя ее прогонять. А если захочешь жениться на женщине другого сословия, кто же тебе помешает? Отправишь чаукен на базар, а сам женишься.

Обалдевший Чуй только кивнул.

На всю жизнь запомнил Чуй, как они выбирали чаукен. Десятки красавиц в красивых одеждах сидели, прохаживались в специальном красивом доме для выбора временных жен. Монголы хотели закрыть этот дом, спасти репутацию жителей Кашгара — мол, им же, наверное, обидно, что они «дети проституток». Кашгарлыки всерьез обиделись и подали хану Угэдэю прошение — оставить им старый обычай.

— Если они хотят позориться — их дело, — произнес, пожав плечами, Угэдэй и не велел рушить традиции.

А кашгарлыки вовсе не считали себя униженными этим обычаем, а наоборот — гордились им, как отличительной чертой своего города.

С чаукен можно (и нужно) было разговаривать, договариваться с ними, какую плату им положишь. Плата была необходима: а вдруг между замужествами пройдет много времени? Чаукен нужно жить на что- то, пока у нее нет нового мужа…

Чуй не робел женщин, но и совершенно их не знал. Поговорил с несколькими сверстницами, и все. Мурад очень серьезно советовал выбирать не торопясь, поговорить с несколькими женщинами, а если никто не понравится, то и не выбирать в этот раз, приходить через несколько дней — тогда освободятся новые чаукен. Чуй последовал разумному совету, но зачем откладывать выбор? Вот красивая девушка, ненамного старше самого Чуя, круглолицая и веселая. Отвечала чаукен бойко, закрутила головой и защелкала языком — из какой дали приехал сюда этот парень!

На самого Чуя очень действовало веселье этой бойкой чаукен, ее приплясывающая походка. Представил, что сможет уже сегодня вечером обнять ее… без цветастого плотного платья, и словно обдало жаром изнутри. Женщина, кажется, поняла, — немного напряглась и усмехнулась. Усмешка получилась недобрая. Чуй неприятно удивился: будущая подруга казалась ему ангелом небесным.

И уже вечером Чуй поедал виноград не как-нибудь, а под насмешливым взглядом своей жены Дильды. Спохватился, отломил и ей ветку. Дильда приняла все с той же неприятной усмешкой, стала бросать виноград в рот быстро-быстро. Молодость помешала Чую понять, что и в постели жена не чувствует того же, что и он. Были ответные объятия, вскрикивания, изогнутое тело уставшей, еле прикрытое тонким полотном, было собственное помутнение рассудка, когда темнело в глазах и казалось — тело самого Чуя выходит из-под контроля, бьется само по себе, совсем перестав повиноваться. Бормоча влюбленную белиберду, Чуй не заметил ни напряжения, с которым принимала его женщина, ни ее острых, совсем не размякших и не восторженных взглядов. Впрочем, он получил все, что хотел, и уснул совершенно счастливый. Чуй не видал, как встала его молодая жена и, напряженная, совсем не размякшая, вышла в сад, долго гуляла под деревьями. Стояла, замирала в лучах лунного света, стискивала руки, вздыхала. Может быть, это было и к лучшему, что Чуй всего этого не видел.

Вроде бы жизнь в Кашгаре наладилась. Чуй сделал то, что обещал Альдо, и сделал за себя и за Альдо, сброшенного в грабительскую дудку. Хорошо бы, живя в своем доме, слушая под утро, как бьются об землю плоды, не вспоминать. Не вспоминать ни как светились глаза Асу, которого надо было убить, а Чуй не успел его убить в душном пространстве грабительской дудки под курганом. Ни как пахла глина в кургане, особенно поблизости от погребения, где уже недалеко золото… и кости.

По ночам они все приходили: Сенебат, молча уходящий на север, бредущий через березняк на краю стойбища, и Альдо, бессильно двигающий членами, Альдо-труп, исчезающий в недрах кургана, и пронзительный взгляд Токуле.

Но даже и эта память, приходившая к Чую почти каждое утро, в предрассветный смутный час, оказалась не самым неприятным. В конце концов, память слабела. Настали осень и зима — странная зима почти без снега, с завыванием ветра над черными ветками садов. Где-то снег давно укутывал землю, покрывал и Салбыкский курган, и всю Долину царей, мягкими, жгуче-холодными сугробами скапливался на опушках, возле заборов — везде, где только есть препятствие для ветра. А тут все так же сияло синее небо, пели птицы — и только ветер дул холодный, пронзительный да ветки раскачивались черные, голые, без листьев и спелых плодов.

В эту зиму память не отпустила Чуя, но стала уже мучительной только наполовину. А когда пришла пора подавать на поля и в сады талую горную воду, когда можно стало пожевать клейкие горькие листочки тополя, когда в небе проплыли первые стаи — от мучительной памяти осталась десятая часть. То есть память никуда не ушла, и все так же сверкали глаза Асу в полутьме, так же молчал Токуле, так же шел, спотыкаясь, Сенебат. Разница в том, что память больше не ранила Чуя, он не просыпался впотьмах с глухо бухающим сердцем, не лежал часами, пока рассветет, весь ушедший в события прошлого. И не вставал, не по годам изломанный, уставший.

Уже весной 1294 года Чуй поднимался каждое утро здоровым, энергичным и чувствовал не тоску и смятение, а бодрость и чувство, что тело у него здоровое и сильное и все горизонты открыты. Молодость Чуя, время, новая среда, тело его чаукен быстро смывали плохое. Чуй делал большое, истинно мужское дело — осваивал новую жизнь и новые земли. И то, что было раньше, становилось все менее важным.

Так что сама по себе память и не была в состоянии разрушить счастье Чуя. Маленькое счастье, пацанское — дом, виноград, баба под бок? Так ведь и был Чуй совсем еще маленький, что с этим можно поделать!

Но как все не впрок шло в путешествии, когда вез Чуй богатство в Кашгар, так все не впрок становилось и в Кашгаре. Уже первый урожай персиков в саду Чуя почти весь съели гусеницы. «Это бывает, — говорили старики, — нужно нанять человека, который будет собирать гусениц и бросать их в огонь». Чуй нанял такого человека. В новую гулкую осень гусениц в его саду не стало. Зато появились жуки: здоровенные твари длиной чуть не с ладонь человека. Персики и абрикосы хрустели и брызгали соком, когда в них впивались чудовища. Нанять человека? Нанятый собирать гусениц, похоже, сам панически боялся этих жуков.

— Никогда не видал таких животных… — бормотал он и испуганно отодвигался, если жук полз в его сторону.

Нанять других, более смелых? Урожай и так почти пропал. Жуки почти не жрали яблок, но яблоки почему-то сами собой чернели, сгнивали и падали еще до того, как созреть. Даже виноград, много раз вскопанный старым, опытным садовником, по неизвестной причине почти не давал урожая. Чуй больше не ел, стоя у виноградной беседки, этот кислый, противный виноград.

Старики пожимали плечами — говорили, мол, так тоже бывает, но, конечно, бывает очень редко. Чуй понимал — вовсе не редко! Так просто не бывало никогда на памяти стариков и на памяти их отцов и дедов.

И в доме было все как-то не так… Еще зимой сбежал Тибочи, привезенный еще из Хягас. То есть рабы всегда бежали, во все времена, от всех хозяев, но все же редко бежит раб, привезенный из другой земли… да и от доброго хозяина. Чуй не только не ударил ни разу Тибочи — даже не повысил на него голос. А Тибочи бежал — в чужой стране, плохо зная тюркский язык. Соседи посмеивались, предлагали разные способы поимки бежавшего раба. Чуй понимал: Тибочи многое понял еще в караване и при первой возможности сбежал от того, кто лишился удачи. Зачем ему ездить на верблюдах, которым суждено