с Лермонтовым и с Пушкиным, а матерью — Анна Ахматова. Этот старик, не без умысла названный Львом (чтобы получился Лев Николаевич, как Толстой), был несравненно богаче и знатнее безвестной бабы Кати и жил не в маленьком домишке у соленого хакасского озера, а преподавал в университете и писал книги о хазарах, гуннах и тюрках, о возникновении и жизни народов всего мира и особенно Великой степи.

Но в чем-то главном он, Лев Гумилев, очень походил на бабу Катю… или она на него. Люди одного поколения, одной эпохи, они одинаково относились к людям, к их поведению, к земле.

Володя прекрасно помнил питерскую квартиру, маленького плотного старичка без передних зубов, беспрерывно смолящего «Беломор».

— Володенька, а там, в Хакасии, по-прежнему вся степь покрыта пасущимися овцами, как живым ковром?

— Нет… Лев Николаевич, мне рассказывали, так было раньше… давно.

— Вот! Вот! — закричал тогда Лев Николаевич тонким голосом, махая пальцем перед носом Володи. — Им мало было убить столько людей! Им надо было убить столько людей, чтобы потом убить еще и землю!

Катерина Николаевна вела себя несравненно сдержанней, но и она думала так же — коммунисты убили ее землю. И ее видение событий было хоть и спокойнее, но несравненно трагичнее: ведь Лев Николаевич видел этот живой ковер овец, когда отбывал ссылку в Хакасии. Для него это была прекрасная картина, полная глубочайшего смысла, но, в конце концов, только одна из тех картин, которые можно видеть в одной из частей его необъятной Родины. Потому что для него, сына огромной империи, и средняя полоса России, и Украина, и Прибалтика, и Кубань, и Дальний Восток — все это были части его родины. А для Катерины Николаевны убийство хакасской земли было убийством единственного места на Земле, где она была дома. Как сказал бы Лев Гумилев, ее «вмещающего и кормящего ландшафта».

И была в старухе спокойная усталость от жизни, готовность смириться с естественным ходом событий и с тем, что теперь будут делать новые поколения. Что-то в духе «мы свое дело сделали, теперь давайте вы, наше время прошло».

Во дворе мужик продолжал ремонтировать трактор, опять отшвырнул железяку и тяжело посмотрел.

— Ну и что узнали от старухи? У нее как с этим делом? С маслом в голове?

И выразительно покрутил пальцем у виска.

— Мы многое узнали. Например, мы не знали, что степи уже нет…

— А не только степи — ничего уже давно нет!

— Совсем ничего?! Ну вы же есть, и вот этот трактор тоже есть. Это уже не «ничего»…

Почему-то мужика успокоило, настроило на мирный лад это признание — что он и его трактор существуют. Щеки его порозовели, он даже выдавил из себя какой-то смешок.

— А мы что? Что мы можем? Жрем, что от прежнего осталось. Вот трактор… что с мехдвора совхозного осталось, то на него и ставлю. Кончится — и всему капец. У нас все спят и видят, как отсюда в город перебраться. Кто не уедет — тот помрет, верно вам говорю!

— Так что же будет, если все умрут или уедут?

— А ничего не будет! Пусто место будет, и хорошо!

— Что же хорошего?!

— А что плохого? Чтобы что-то хорошее было, надо разве что новую землю сделать и на ней по- новому жить. Единственный способ поэтому — все уничтожить, и нас, дураков, первыми уничтожить!

Володя поспешил увести отряд, он уже чувствовал: Андрей снова готов к полемике и совсем не был уверен, что эта полемика осмысленна.

От хутора дорога пошла вверх. С каждым шагом открывалась все более широкая панорама озера, сине-сиреневых цепей гор за ним, равнин к северу от озера. Пришлось пройти по крутизне, задыхаясь от движения вверх, под все более крутым углом, вплоть до дивана — места, где силы природы сделали вдоль сопки неширокий поясок ровной земли.

Вокруг большей части сопок проходит более или менее широкое и ровное возвышение; возвышения эти подняты над днищем долин то на 10–20, то даже на 50–100 метров. Такие диваны есть вокруг очень многих сопок Хакасии и даже возле самых крупных курганов — хотя вокруг курганов они, разумеется, меньше.

И до дивана, и выше шел склон, а на диване и стояли курганы. Курганы все небольшого размера и примерно одинакового возраста. Как сказал бы специалист — ранний тагар, то есть начало скифо- сибирской эпохи, VII–V века до Р.Х. В скифо-сибирскую эпоху вся Великая степь, от Северного Китая до современной Венгрии и Северного Причерноморья, была цепочкой племенных союзов и примитивных маленьких государств, населенных людьми близкой культуры и языка.

И эти люди, помимо всего прочего, любили строить курганы именно на диванах.

Лицо стягивало от весеннего теплого ветра. Странно, но вот летом почему-то от ветра такой же температуры не будет стягивать лица. И даже зимой морозный ветер далеко не всякий раз вызовет такую же реакцию. А вот весной лицо горит, и тугой весенний ветр дарит странное, тревожное ощущение начала чего-то, движения куда-то, огромности и вечности жизни.

Ветер бил в лицо, свистел в камнях курганных оградок, в высоких, до полутора метров, бодыльях сухой травы; он действовал, как легкое вино. Теперь они были на сотню метров выше днища долины, и на десятки верст вокруг простиралась удивительная страна Хакасия, красивая и непостижимая. От озера Плуг-Холь во все стороны поднималась земля, образуя огромную чашу. На север земля поднималась полого, пространство терялось в грядах уже по-настоящему высоких хребтов. Володя знал, что там, возле хребтов, совсем другие условия — много воды, есть несколько больших русских сел, а по хребтам идет уже настоящая горная тайга.

На северо-западе, за переломом местности, лежало ярко-сапфирное, сияющее озеро Пугата, и к нему тянулись стаи птиц, проходя почти над головами.

На востоке и юге от Плуг-Холя земля поднималась круче, оформляла более четко исполинскую чашу. А на северо-востоке даже невооруженным глазом угадывалась такая же огромная долина и на ее днище — какие-то неровности. Это была знаменитая Салбыкская долина, и в бинокль Володя ясно разглядел знаменитые Салбыкские курганы — самые большие в мире курганы, размером с небольшую сопку, возведенные примерно в III–II веках до Р.Х.

Вся эта местность, в зависимости от расстояния, была расцвечена разными оттенками синего, лилового, голубого, сиреневого, и эти оттенки все время менялись, потому что по ней гуляли огромные тени облаков.

Красота местности пьянила не меньше весеннего ветра, дарила то же ощущение бесконечности и величия жизни.

И почти сразу, как отряд вышел на диван, стало изменяться состояние чувств. Володя знал, что с диванов не только открывается просто потрясающий вид, долгое пребывание на них дарит удивительное чувство величавой отрешенности и покоя.

На вершине сопки вы тоже можете почувствовать отрешенность от мелкой бытовщины, повседневной рутины борьбы за жизнь, которой заражены все копошащиеся на днищах долин. Но тут же вершина сопки или высокой горы подарит и чувство некой победительности, преодоления, гордое чувство превосходства над остальным человечеством. И острое чувство непокоя.

А вот на диванах вы ощутите именно величавый покой, отрешенность — не агрессивную, а спокойную, задумчивую, гордую. Не чувство своего превосходства над другими людьми, а скорее прикосновения к чему-то высшему, более важному и сильному, чем проблемы и страсти людей.

Здесь это действовало с особенной силой… Наверное, сказывались красота и необычность места, исключительные даже для диванов хакасских сопок.

— Ну что, всем ясно, что надо делать?

Кивнули, невнятно угукнули, а вообще-то, народ вполне даже понятливый и активный, сам хочет во всем разобраться. Вчера Епифанова мучили чуть не до часу ночи, пока у него язык не начал заплетаться.

— Ну, тогда так: Андрей становится на нивелир… ты ведь умеешь?

— Я же рассказывал, на лесоразработках я работал…