определенное число соседних камней вверх, вниз или в сторону, обычно это число бывало одним из сакральных — два, три, семь или восемь. Но здешний хозяин не стал утруждать себя дополнительными сложностями: ошибка излишне самонадеянных людей, полагающих себя во всем умнее других.
Тариэль, неслышно ступая, двинулся по галерее, стены которой были завешаны древними гобеленами, пока не достиг ведущей вниз крутой чугунной винтовой лестницы. Спускаясь по ней, он услышал голоса, отчетливо доносившиеся из-за стены, и замер в неподвижности, стараясь не пропустить ни слова.
— Я не мог одновременно преследовать обоих, — оправдывался некто. — Этот гигант умчался среди ночи, как на пожар, едва не затоптав меня копытами своего проклятого жеребца. Даже если бы я тут же бросился искать подходящую лошадь, то вряд ли смог угнаться за ним. К тому же я предположил, что нам нужен не он, а как раз второй, тот, который художник, и, похоже, не ошибся. Я следил за ним до тех пор, пока он не переступил порог замка. Кстати, господин, что ты о нем думаешь? Это тиариец или просто обычный ремесленник-бродяга, каких множество?
— Я не могу ответить определенно, пока не увижу, как он пишет, — проворчал другой голос, явно принадлежавший Гаалу. — Тиарийскую технику ни с одной иной нельзя перепутать. У меня есть целых три бесценных таволы с Тиара, хотя они и не принадлежат кисти магов. Но все равно, так не напишет ни один человек, если он не хранитель их древних секретов. Эти таволы сияют. Ингун! Нет, почти невероятно, чтобы он оказался тиарийцем, хотя его необычное имя наводит на определенные размышления. Ты когда-нибудь встречал человека, которого бы звали Тариэль? В этом имени сочетаются земля и небо, так может зваться сильный демон, а не простой смертный.
— Но он, наверное, уже хоть что-то успел нарисовать? — предположил Ингун. — Не могли бы мы на это взглянуть прямо сейчас?
— Написать, — раздраженно поправил Гаал. — Твое невежество отвратительно! Рисуют дети, пальцем на песке, запомни это, а мастера пишут! Признаться, я едва сдерживаюсь, чтобы не отправиться к нему, но я сам дал ему три дня, и…
— Ну и что, — упорствовал Ингун, — ничего не случится, если мы все выясним раньше.
— Подождем хотя бы до утра, — помолчав, решил Гаал. — Не спеши, он никуда не денется.
— Но я могу хотя бы понаблюдать, чем он занят?
— Иди, проверь. Спроси, не нужно ли ему что-нибудь, если он не спит.
Тариэль поспешно метнулся назад, быстро преодолев лестницу и галерею, и едва успел задвинуть проем в стене, как в замке запертой двери повернулся ключ.
— Эй, — окликнул его Ингун, — да ты, точно, спишь?
— А что я еще должен делать среди ночи, если весь день работал, как проклятый? — спросил Тариэль. — Ты мерзавец, Ингуш. Заманил меня к этому своему князю, вот теперь если ему не понравится то, что я сделал, он грозится меня убить. Тебя совесть не мучает, что ты губишь невинного человека?
— Да ничего он тебе не сделает, пугает только, — ответил тот. — Это у князя такая игра! Дай мне, раз уж я здесь, хотя бы посмотреть, что у тебя получается, — просительно протянул Ингун.
— Плохая примета — показывать незавершенную работу, — возразил Тариэль. — Иди отсюда, не для тебя стараюсь. А будешь настаивать, пожалуюсь князю, что ты мне мешаешь.
Угроза подействовала. Потоптавшись на месте и повздыхав, Ингун неохотно удалился, а Тариэль погрузился в размышления. Так вот почему он здесь! Значит, Гаал принимает его за тиарийца?! Поразительно, Тариэлю доводилось слышать о
Тиаре, но он был убежден в давней гибели острова, с которого никто не спасся. Вероятно, князь действительно одержимый и мечтает заполучить для себя мастера, каким-то немыслимым образом связанного с Тиаром, верит, что кто-то мог уцелеть и оставить потомков, и не расстается со своей бредовой затеей. Ну, чудеса. Понятно, что Гаалу с ним в очередной, десятитысячный, наверное, раз, не повезло. Он, Тариэль, к Тиару не имеет ни малейшего отношения. А вот на таволы, которые упоминал князь, взглянуть было бы интересно. Надо думать, они недешево обошлись Гаалу, Тариэль знал, что каждая такая картина стоит целого состояния. Впрочем, для фанатичного собирателя это не помеха — такие готовы последнюю рубашку отдать за новое приобретение для своей коллекции. Между прочим, у самого Тариэля тоже имелись две тиарийские амфоры, часть приданого Дары, являвшиеся подлинным украшением дома, но таволы ценились выше. Он вспомнил, что всегда испытывал благоговейный трепет, прикасаясь к амфорам, образцам совершенства, а потому вполне мог понять Гаала, помешавшегося на тиарийской живописной традиции.
Хотя до рассвета было еще далеко, Тариэль испытывал такое возбуждение и подъем, что решился совершить еще одну вылазку, уже не с целью сбежать, а в качестве тонкой мести вероломному князю, не подозревавшему, что его пленник вовсе не столь несвободен, как хотелось бы. Для верности он заклинил замок своей импровизированной тюрьмы изнутри, воспользовавшись тонкой щепкой от одной из необработанных тавол — если кто и явится сюда, дверь отпирать придется долго — и отправился в путешествие. Никакой определенной цели он перед собой не ставил, хотя был бы не прочь отыскать место, в котором Гаал хранит картины — очевидно, святая святых замка. Если князь не совсем дурак, рассуждал Тариэль, то не станет держать их в нижних помещениях, где сырость может повредить краскам, но и не выберет и слишком ярко освещенное место, доступное безжалостным солнечным лучам. Представив себе общую планировку замка, Тариэль уверенно направился в запасное крыло, миновав благоухающий восхитительными ароматами висячий садик (и попутно прикинув, как бы соорудить у себя такой же), и вскоре наткнулся на массивную дверь, которая вряд ли вела в жилое помещение, зато выглядела неприступной как раз настолько, чтобы скрывать за собою нечто чрезвычайно ценное. Ничего, напоминающего замок, на ней не имелось, из чего следовало, что открывается она примерно тем же способом, что и выход из мастерской — поворотом замаскированного 'ключа'. Конечно, Тариэлю могло и не повезти, ибо таковой 'ключ' мог находиться в другом помещении и приводиться в действие с помощью
сложной системы шестеренок и цепей, но на всякий случай он тщательно, дюйм за дюймом, исследовал стены на уровне человеческого роста (учитывая, что князь Гаал отнюдь не гигант). Есть! Дверь подалась столь же легко и тихо, как и в мастерской, и Тариэль, не раздумывая, шагнул внутрь.
Лучше бы он этого не делал.
Удушливый смрад обжег ноздри и выбил слезы из глаз. Тариэль задержал дыхание. Вообразить себе, что способно источать подобное зловоние, он не мог, но понимал — это либо живое, либо относительно недавно было живым. В пользу первого предположения свидетельствовало то, что оно дало знать о себе глухим ворчанием, каковое могло принадлежать крупному хищнику. В свете нескольких факелов, горевших на стенах, Тариэль разглядел здешнего обитателя, кольцами свернувшегося в углу и поднявшего медленно покачивающуюся из стороны в строну голову на длинной змеиной шее.
Кошачью голову с угрожающе приподнятыми острыми ушами.
— Вундворм, — вслух сказал Тариэль, отступая назад. — Замечательно. Странно, но человек отнюдь не всегда оказывается рад, когда находит то, что искал.
Кольца молниеносно распрямились, подобно гигантскому аркану, брошенному опытной рукой. Змея совершила смертоносный прыжок, но Тариэль каким-то чудом в последнюю долю мгновения успел очутиться по другую сторону двери. Шипение и злобный рев разочарованной гадины прозвучали в его ушах сладостной музыкой.
Не медля, Тариэль устремился прочь прежним путем, и на сей раз преодолел расстояние до мастерской с такой скоростью, о какой и не подозревал, что способен ее развивать.
На Великих Играх в Аргосе он, безусловно, оставил бы далеко позади лучших хайборийских бегунов.
Как только он оказался на безопасном расстоянии от Вундворма, Тариэля разодрал совершенно неуместный истерический смех.
— Ну, я, точно, великий герой, — потешался он сам над собою, — слава богам, что этого позора никто не видел!
На самом деле, то, что испытал Тариэль, было не столько ужасом, сколько нестерпимым отвращением — чувством зачастую более сильным и непреодолимым, тем самым, что заставляет людей поднимать дикий визг и терять сознание при виде паука или крошечной мыши, совершенно не способных причинить существенного вреда.
