свое жалкое, маленькое сердце. Я-то считал, что оно разбито, а на самом деле оно было парализовано страхом и от этого сжалось в крошечный комочек. Ясно: все мучительные раны, которые привели меня в столь горестное существование, я получил в бессмысленных попытках уберечь это сморщенное сердечко, не дать ему разбиться. Моему сердцу никто не причинил боли — оно съежилось от бездействия.

Теперь в моей груди не было сердца, милосердный ангел забрал его. Я был исцелен и возрожден и после смерти мог жить так, как никогда не жил на земле. Зачем мне сердце, если я теперь неуязвим?

Так я лежал, распростертый, чувствуя, что сила и энергия вернулись ко мне. Однако чудовищная несправедливость судьбы тяжелым грузом давила на меня. Все стало вдруг пустым и бессмысленным. Я стал неуязвимым для боли, теперь уже навсегда, но жизнь — если можно это назвать жизнью! — навсегда утратила для меня смысл. Губы мои шевелились, силясь произнести слова молитвы, но, утратив сердце, я потерял и способность общаться с моим Создателем.

И тут вновь предо мной возник Ангел. В его сложенных чашечкой руках покоилось жалкое, скукоженное подобие сердца, и я знал, что оно — мое. С глубокой жалостью посмотрев на меня, Ангел стал вдувать жизнь в мертвый орган, и он, постепенно увеличиваясь, вновь наполнялся кровью, забившись в его руках, как настоящее живое человеческое сердце.

Ангел вернул сердце на прежнее место, губы его шевелились, будто он читал молитву, но ни одного звука не доносилось до меня. Мой грех прощен, я волен грешить вновь, волен сжигать себя пламенем духа. В этот момент я понял и теперь никогда не забуду, что именно сердце управляет всем, именно сердце охраняет и защищает нас. И оно никогда не умирает, наше сердце, потому что забота о нем возложена на более высокие силы.

Меня охватила буйная радость! И полная, абсолютная вера в справедливость.

Встав на ноги новым человеком, я развел руки в стороны, желая обнять весь мир. Ничто не изменилось, предо мной был все тот же знакомый мир, но я смотрел на него другими глазами, мне не хотелось больше прятаться от него, страшиться искушений или пытаться его изменить. Я был с ним и в нем. Побывав в долине смерти, я не боялся больше быть человеком.

Наконец я нашел себе пристанище. Нашел место. Оно было в миру, рядом со смертью и грехом. А в товарищах у меня были солнце, луна, звезды. Сердце мое, очищенное от зла, не испытывало больше страха, оно рвалось отдать себя первому встречному. Мне казалось, что весь я — сплошное сердце, сердце, которое уже не может быть ни разбито, ни ранено: ведь теперь оно неотделимо от того, кто дал ему жизнь.

И я двинулся в путь, все вперед и вперед, не боясь больше жизни, и вступил в мир, где видел только разруху, опустошения и царившую повсюду панику. И возопил я, собрав душевные силы: «Будьте храбрыми, о, братья и сестры! Будьте храбрыми!»

Придя на работу утром в понедельник, я нашел на столе телеграмму. Там черным по белому было написано, что Мона прибывает на пароходе в четверг. Мне предписывалось встретить ее в порту.

Тони я ничего не сказал, наперед зная его реакцию: он увидит в ее приезде настоящее бедствие для меня. Я постоянно повторял про себя текст телеграммы — все казалось просто невероятным. Весь день я был сам не свой. Покидая вечером контору, я еще раз перечитал телеграмму, чтобы убедиться, что все понял правильно. Да, она прибывает в этот четверг, а не в следующий или прошлый. Уже в четверг. Не может быть!

Первым делом надо снять жилье. Небольшую уютную комнатку — и недорогую. Значит, опять занимать деньги. Но у кого? У Тони нельзя — это ясно.

Мои родные восприняли новость без восторга. Мать выдавила из себя только одно: «Надеюсь, ее возвращение не заставит тебя бросить работу».

Наступил четверг. Я был на пристани за час до прибытия парохода — быстроходного немецкого лайнера. Наконец он прибыл, пассажиры сошли на берег и разгрузили багаж, и тут выяснилось, что ни Моны, ни Стаси нет и в помине. Я в панике бросился в канцелярию пароходства и потребовал список пассажиров. Ни той, ни другой в нем не было.

С тяжелым сердцем вернулся я в только что снятую маленькую квартирку. Почему она не сообщила об отложенном отъезде? Как жестоко с ее стороны!

На следующее утро, вскоре после моего прихода на службу, позвонили с телеграфа. Срочная телеграмма. «Читайте же!» — завопил я. (Идиоты, чего они ждут?)

Текст: «Прибываю субботу на „Беренгарии“. Целую».

На этот раз все было без подвоха. Я видел собственными глазами, как она спускалась по трапу. Выглядела умопомрачительно — как никогда. Помимо небольшого кованого сундучка, среди ее вещей были чемодан и забитая до отказа шляпная коробка. Но где же Стася?

Стася осталась в Париже. Не сказала точно, когда вернется.

Отлично, подумал я. Дальнейшие расспросы ни к чему.

В такси я сказал Моне, что снял для нас новое жилье, она, как мне показалось, была этому рада. «Потом найдем что-нибудь получше», — заметила она. («О Боже, нет, — взмолился мысленно я. — Зачем нам лучше?»)

Мне хотелось задать ей тысячу вопросов, но я сдерживался. Даже не стал выяснять, почему она прибыла на другом пароходе. Разве важно, что было вчера, месяц назад, пять лет назад? Она вернулась — вот что главное.

Вопросы задавать было не обязательно — она говорила не умолкая. Я попросил ее не торопиться, не пытаться выплеснуть все сразу. «Оставь что-нибудь на потом», — сказал я.

Когда она рылась в сундучке, извлекая разные подарки, в том числе рисунки, гравюры, альбомы по искусству, я не выдержал и обнял ее. Мы занялись любовью прямо на полу среди разбросанных газет, книг, рисунков, одежды, обуви и прочих вещей. Но и тогда мы говорили не переставая. Ей столько нужно было мне рассказать, новые имена то и дело слетали с ее губ. Для меня ее рассказ был чем-то вроде непроходимых джунглей.

— Скажи мне только одну вещь, — оборвал я. — Ты уверена, что мне там понравится?

На ее лице появилось почти экстатическое выражение.

— Понравится? Вэл, поверь, о таком ты мечтал всю жизнь. Там твое настоящее место. Быть там тебе важнее, чем мне. Все то, что ты мучительно искал и не находил здесь, есть в Европе. Все.

И она завелась по новой, рассказывая, какие там улицы — есть узкие и извилистые, уютные переулки, тупики, очаровательные небольшие площади, широкие и длинные авеню, вроде тех, что идут во все стороны от Etoile [68]; какие там рынки, мясные лавки, книжные развалы, мосты, полицейские на мотоциклах, кафе, кабаре, общественные сады, фонтаны, даже писсуары там не такие, как у нас. Ее рассказ был бесконечным, как плавание Кука. Я только вращал глазами, качал головой и хлопал в ладоши. «Если Париж хоть вполовину так хорош, то это рай земной», — думал я.

Только одно было плохо: французские женщины. В них нет ничего привлекательного, и Мона хотела, чтобы я это знал. Обаятельные — да. Но среди них нет красавиц вроде тех, что встречаются среди американок. Что касается мужчин, то они, напротив, весьма интересны и жизнерадостны, плохо только то, что очень привязчивы. Мона не сомневалась, что мне понравятся французы, лишь бы я не перенял их привычки в обращении с женщинами. По ее мнению, у них сохранились пережитки средневековья. Мужчина мог прилюдно поколотить женщину. «Ужасное зрелище, — рассказывала Мона. — А вмешиваться не принято. Даже полицейские отводят глаза в сторону».

Я несколько скептически отнесся к ее рассказу. Женский взгляд — обычное дело. Так же, как к ее восторгам по поводу американских красавиц. Да пусть Америка подавится своими красавицами. Меня они нисколько не интересуют.

— Нам обязательно нужно туда вернуться, — говорила Мона, совсем позабыв, что «мы» никогда там вместе не были. — Только там ты сможешь жить в полную силу, Вэл. Будешь писать, обещаю тебе. Пусть нам придется поголодать. Похоже, там ни у кого нет денег. Но все как-то перебиваются. Как? Это загадка для меня. Но, поверь, сидеть там без гроша и здесь — разные вещи. Здесь бедность — уродлива. Там…