Куинн знал ответ, но не мог же он сказать: «Потому что письмо Марте О'Горман написал мужчина».

— Потому что это маловероятно, — произнес он. — Сестра Благодать была необходима общине ничуть не меньше, чем Учитель. Она была медсестрой, экономкой, администратором. Психологи сказали бы, что она осуществляла материнские функции, Пуреса называется Матерью чисто номинально. Она в этой роли не выступает, да, я думаю, никогда и не выступала.

— Расскажите о мужчинах.

— Брат Терновый Венец — механик, недоучка с тяжелым характером и едва ли не самый фанатичный из них. Это он сообщил Учителю, что Сестра Благодать нарушила правила, следовательно, у нее был повод обидеться на него, и, вполне вероятно, он ее тоже не любил, но убить… Разве что ему велел голос свыше. Брат Голос Пророков — кроткий неврастеник с частичной афазией.

— Что это еще за афазия?

— Неспособность говорить. Он зависит… зависел от Сестры Благодать как ребенок, поэтому его тоже трудно заподозрить. Брат Верное Сердце производит впечатление добродушного толстяка, но кто знает, такой ли он на самом деле. Брат Свет Вечности ходит за скотом, он угрюм и много работает, возможно, слишком много, до изнеможения, — чтобы очиститься от грехов. Во всяком случае, у него есть доступ к яду в виде порошка, которым он травит насекомых. Брат Узри Видение — мясник и сыровар, я видел его издали. Как зовут остальных — не знаю.

— Мне кажется, вы знаете слишком много для человека, который пробыл в Башне недолго.

— Сестра Благодать любила поговорить. Я люблю слушать.

— Оно и видно, — сказал Ласситер с ядовитой усмешкой. — Но почему-то я не верю ни одному вашему слову.

— Потому что не стараетесь, шериф.

Машина ехала вверх, и по Ласситеру это было заметно. Он часто и тяжело дышал, его одолевала зевота.

— Не так быстро, Билл, разреженный воздух для меня гибель.

— А вы думайте о чем-нибудь приятном, шериф, — сказал помощник. — О цветах, музыке, о еде.

— О еде?

— Представьте себе бифштекс с кровью, жареную картошку, маринованный огурчик…

— Да замолчи ты!

— Слушаюсь, сэр.

Ласситер прислонил голову к спинке сиденья и закрыл глаза.

— Они ожидают нас, Куинн?

— Я предупредил Учителя, что собираюсь сообщить о смерти Хейвуда.

— Ну и как нас, по-вашему, встретят?

— Цветов не ждите.

— Черт, не хватало еще убийства, в котором замешаны психи. С нормальными и то нелегко бывает, но по крайней мере от них знаешь, чего ждать. А здесь? Правильно вы сказали: как будто въезжаешь в чужую страну со своими законами и непонятным языком.

— Добро пожаловать в Дурдомию, шериф, — сказал Куинн.

— Спасибо, я ненадолго.

— Как знать, шериф.

Плечи сидящего на переднем сиденье помощника тряслись от беззвучного хохота. Наклонившись вперед, шериф вкрадчиво спросил:

— Смешно тебе, Билл?

— Нет, сэр. Я не смеюсь. Чего тут смешного?

— Вот и я считаю, что ничего смешного. Потому и не смеюсь.

— Я икаю, сэр. От горного воздуха.

Шериф снова обратился к Куинну:

— Что, если они попытаются не пустить нас? Я имею в виду, удержать силой?

— Теоретически они против насилия.

— Теоретически я тоже, но иногда приходится быть «за».

— Насколько я могу судить, оружия у них нет. Хотя, если говорить о численном превосходстве…

— Именно о нем я и думаю.

Ласситер мягко положил руку на кобуру пистолета, и Куинн замер. Ему вспомнилась Мать Пуреса — какой он увидел ее впервые, на верхнем этаже Башни, неотрывно глядящей в небо, словно оно вот-вот распахнется перед ней. Он подумал об Учителе, разрывавшемся между долгом и жалостью, ведущем Мать Пуресу прочь от призраков детства… О Брате Голос с попугаем на плече… О Брате Верное Сердце, болтливом, как все парикмахеры: «В мое время женщины были хрупкими, с маленькими, узкими ногами…»

Он вспомнил хриплый голос Брата Свет, стоящего над ним с жестянкой: «Как будто у меня мало других дел! Но разве от этой женщины отвяжешься? Говорит, пойди посыпь матрас…» И Брат Венец, мрачный пророк: «Дьявол сидит в каждом из нас и грызет нашу плоть».

— Не надо прибегать к насилию, — сказал Куинн тусклым голосом.

— Это зависит от них.

— Если вы будете вести себя агрессивно, это может их спровоцировать.

— Вы случайно не из Башни? Случайно не слышите голоса?

— Да, — сказал Куинн, — слышу.

— Особенно один. «Я отказываюсь от мира суеты и злобы, слабости и насилия. Я ищу духовную сущность бытия, жажду спасения души. Отказавшись от земного уюта, я обрету уют небесный. Соблюдая пост, я пиршествую. Изранив босые ноги о грубую и колючую землю, я ступлю на гладкую золотую почву райского сада. Отказавшись украшать себя на земле, я обрету несказанную красоту. Трудясь в поте лица, я обрету вечное блаженство, уготованное Истинно Верующим».

Куинн смотрел на безрадостный пейзаж. «Надеюсь, вы его обрели, Сестра».

Все было таким же, как во время первого прихода Куинна. На лугу, хвостами к ветру, паслись коровы. Козы, привязанные к деревьям, и овцы за загородкой без интереса смотрели на проезжающие мимо машины. Даже на том месте, где Куинн несколькими часами раньше повстречал Мать Пуресу, не было видно ни следов, ни капель крови, их скрыли сосновые иглы, дубовые листья и рыжие хлопья от коры мадроньи, принесенные ветром.

Шериф Ласситер вылез из машины и нервно оглянулся. Приказав помощникам из второй машины ждать, он вместе с Биллом и Куинном направился по круто ведущей вверх тропинке.

Стояла полная тишина. Птицы еще не подняли гвалта из-за пищи, и если кто-то наблюдал за тремя незваными гостями, все ближе подходившими к столовой, то не спешил протестовать. Из трубы время от времени поднимались клубы дыма и таяли, не достигнув неба.

— Куда все, черт возьми, подевались?

Голос Ласситера прозвучал так громко, что он даже смутился и виновато посмотрел вокруг, словно был готов извиниться перед хозяевами, но их по-прежнему не было видно.

Постучав в дверь кухни, он выждал немного и постучал вновь.

— Эй, есть тут кто-нибудь?

— Может, они на молитве в Башне? — сказал Куинн. — Попробуем войти.

Дверь была незаперта. Когда они ее отворили, в лицо Ласситеру ударила струя жаркого воздуха, и солнце, светившее в стенное отверстие, едва не ослепило его.

Длинный деревянный стол был накрыт к ужину. На нем стояли оловянные тарелки и кружки. Керосиновые лампы были наполнены доверху. В плите горел огонь, а рядом лежали аккуратно сложенные