человеко-львы, блаженно прикрыв глаза, беззаботно дремали, будто с поста сменились. Караул несли военные моряки.

«Замечательно, когда совсем-совсем есть не хочется, — позавидовала сфинксам Таня. — Были бы люди из сиенита, тоже обходились бы без пищи. Живешь себе и все».

— Полундра, — подражая морским командирам, поднял свою бригаду Борька Воронец.

Ребята поволокли фанерный лист за очередной грудой. Каждая возка отнимала все больше и больше времени и сил. После пятой или шестой доставки без посторонней помощи не сумели бы сбросить груз. Спасибо, моряк выручил. Высокий, тощий, из-под распахнутого бушлата тельняшка выглядывает. Он же и сухариком Таню угостил.

— Спасибо, — смутилась она. — Я не хочу…

— Хочу не хочу, — матрос улыбнулся. — От подарков нос не воротят. Это тебе, сестренка, по случаю Международного женского дня. Грызи на здоровье. Флотские сухари калорийные.

— Бери, — сказал Борька, но когда Таня попыталась угостить товарищей, решительно возразил: — Мы же мужчины.

Коля Маленький, сглотнув слюну, самоотверженно поддержал его. Шапка сползла к затылку, шарф развязался; на разгоряченном лице нос никак не был похож на мышонка.

Остальные промолчали, даже длинный, как жердь, парнишка в большой заячьей шапке. Таня не сразу узнала в нем рыжего Павлика. Все считали, что он эвакуировался, а Павлик, как выяснилось, переселялся с мамой и младшим братом к бабушке на Лесной проспект. Когда остались вдвоем, Павлик и мама, жить на Лесном потеряло смысл. Тем более что старший брат Павлика воевал и в любой момент мог вдруг объявиться на Васильевском острове.

— Полундра, кончай ночевать, — приказал Борька Воронец.

Ребята опять впряглись в волокушу.

Удары ломов, шарканье лопат, глухой перестук и шлепки заматерелого снега перерезал разбойный свист.

— Ложи-ись!

— Не наш…

Фронтовикам и блокадникам известно: свой снаряд не услышишь, свой, в тебя летящий, обгоняет звук.

Рвануло на соседней улице. Потом еще и еще.

«Артиллерийский обстрел, артиллерийский обстрел!» — закричали уличные динамики.

Дежурные с повязками и милиционер, угрожая штрафом и военным трибуналом, загнали людей в укрытия. Таня очутилась в темном подъезде и по керосиновому запаху поняла, что это соседний дом.

Сейчас вонь керосина была даже приятной: из мирного, довоенного времени.

Обстрел района длился минут двадцать или тридцать. Наконец кто-то приоткрыл наружную дверь, в подъезд проник дневной свет, люди потянулись к выходу.

Работа возобновилась. Стало известно, что близ Тучкова моста двоих убило, четверых ранило.

— А все от недисциплинированности, — сурово разъяснил милиционер.

Он был прав и не прав.

— Тревогу-то, мил человек, — выступила от имени народа женщина в бараньей выворотке, — уже опосля того, как стрёлят, по радио кричат. Немец, он же загодя предупреждение не делает.

— Деревня, — безобидно обозвал спорщицу милиционер, но нравоучения свои прекратил.

Борька Воронец накинул лямку на плечо:

— Поехали.

Фронт уборочных работ переместился в другое место, маршрут к Неве проходил левее прежнего. Напротив сквера упряжка остановилась.

— Что там? — спросил рыжий Павлик. Они с Таней шли по бокам, придерживали кучу, чтоб не разваливалась.

— Кровь.

Красные капельки, затуманенные морозом, перегораживали широкую тропу. Свернусь некуда, давить это волокушей, растаптывать ногами…

Павлик протиснулся вперед, наклонился низко, изучая кровавый след, и вдруг выколупнул из снега красную горошину, еще посмотрел — и сунул в рот.

Коля Маленький выпучил глаза:

— Ты что?!

— Клюква, — проглотив ягоду, сказал Павлик и наклонился за следующей.

Все начали отковыривать примерзшую к снегу клюкву.

«Рассыпал какой-то бедняга», — сочувственно подумала Таня.

— Поехали, — скомандовал Борька, когда подобрали все ягоды.

Успели сделать две ездки. И опять — артналет.

— Не дают работать, гады, — возмущался милиционер. — В укрытия, в укрытия, граждане! Прошу и умоляю.

Полчаса спустя или чуть дольше по радио весело запел рожок и диктор объявил на весь Васильевский остров:

Дворник Федор Иванович сказал озабоченно:

— Все равно и сегодня не кончим. Неделю, поди, вкалывать надо. Такая многоснежная зима была…

В переулок Декабристов отправились заблаговременно, хотя на талонах в баню, как на билетах в кинотеатр, точно указаны часы и минуты.

В первые дни, когда заработала ближняя баня, такая очередь образовалась — не попасть, не помыться.

Многие уходили ни с чем, а то и падали в очереди. Теряли сознание, умирали и в самой бане — от пагубной для изболевшегося сердца парильни, от ужасающей картины.

На улице, в очереди, все выглядели привычно одинаково. Сто одежек на каждом, укутаны до глаз, а разделись донага, разоблачились — страхолюдие!

Пугала, мощи еле живые, обтянутые землистой кожей скелеты, головастые уродины со вздутыми животами и тонкими жердочками ног. Будто с церковных фресок спустились в серое влажное облако замученные грешники, ожили картины ада из книги Данте.

Жутко было видеть других, понимая, что и сам ты такой же. Тень человека, кошмарное видение, призрак, наводящий страх.

— По-мо-ги… — еле различимым голосом попросил кто-то.

Сгорбленная патлатая старуха никак не могла оторвать от скамьи под кранами тазик с водой. Мама помогла ей, и немощная стала мыться рядом. Таня старалась не смотреть на нее, но так и тянуло на это. Что-то знакомое или запомнившееся было в той женщине, но что конкретно — никак не удавалось восстановить в памяти. Да и некогда отвлекаться. Время ограниченное, надо успеть отмыться от въевшейся копоти и грязи.

Нет-нет а взгляд опять обращался к соседке. Где же все-таки она видела ее? Когда-то, до войны еще, женщину с бородавкой на щеке?

И вдруг Таня вспомнила, вспомнила. Продавщица газированной воды на Большом проспекте у Андреевского рынка! Толстая, жирная, весь халат в буграх и складках…