У Калли кружилась голова от сознания, что Арман Готье поцеловал ей руку. И потом, он так интимно пожал ей пальцы — жест промежуточный, вежливый и в то же время откровенно провокационный, попадающий в опасное теневое пространство. Вдохнув поглубже для храбрости, она посмотрела на него краешком глаза и пробормотала:

— Рада снова вас видеть, мистер Готье. Для меня это исключительное удовольствие поверьте. — Калли возвела глаза к небу, полагая, что ничего глупее этого сказать было просто невозможно. Нет бы ответить что-нибудь на его замечание о погоде и солнце! И с этими мыслями, нимало не страдая от неловкости своего положения, с улыбкой продолжала: — Но боюсь, я должна остаться здесь, так как через час будет обед, мистер Готье. И все же, если бы мы нашли где-нибудь маленькую круглую шляпу и бубен, вы могли бы при желании сыграть роль обезьянки в упомянутом представлении. Если не хвост, то столь необходимая страсть к забавным проделкам у вас, кажется, в наличии. О, и не мешало бы вернуть мне мою руку, когда вы найдете удобным. Я только недавно поняла, как сильно к ней привязана.

— Это просто бесподобно! — засмеялся мистер Готье, отпуская ее руку и поворачиваясь к мистеру Буту. — Боунз, запомни сей выдающийся день! Похоже, я влюбился!

— И это весьма прискорбно, скажу я вам, Арман Готье, — решительно заявила появившаяся в дверях виконтесса, — так как вопрос с девушкой уже оговорен. Саймон! Иди-и сюда!

— Ваши прожекты простираются все в том же направлении? — певуче спросил мистер Готье. — В самом деле, Имоджин? Как интересно! — Он с любопытством повернулся к своему другу, только что вошедшему в комнату. Саймон был очень красив, но казался каким-то пришибленным.

Калли даже порадовалась. Так ему и надо, учитывая, что утром он ее порядком смутил и расстроил. Поначалу невинно шутил и предлагал дружить. Потом провел тот ужасный урок с целованием рук. Затем последовали пощечина и неловкое молчание, пока собиралась корзина. И так же он молчал в течение всего долгого пути до Портленд-плейс, а под конец поспешил избавиться от нее прямо в холле.

— Мама, ты снова мечешь громы и молнии? — съязвил Саймон, поджав губы. — Ну что сейчас не так? — Он обратил суровый взгляд на Одо Пинэйбла, чья степень испуга на его родном языке обозначалась выражением de trop[16]. Француз выглядел почти комично. — А вы, — ласково, чуть ли не дружески, сказал ему Саймон, — ступайте.

В мгновение ока собрав свои ноты и плащ, учитель ретировался с неловкой поспешностью человека, укутанного в бараньи отбивные и отчаявшегося вырваться из логовища голодных львов.

— Ну вот, теперь сюда приедет следующий губошлеп, который потребует полтора пенни за каждую четверть часа — довольно весело заметила Имоджин, наблюдая за бегством учителя. — И ты еще думаешь, что платья девушки стоят состояния? Ха! Эта сумма пустяк в сравнении с тем, во что в итоге тебе обойдутся слуги, работающие в этом сумасшедшем доме. Им надо хорошо платить, чтобы у них не возникло желания выбалтывать в пивных наши семейные секреты. Да, Саймон, только так. Иначе наше тайное предприятие будет преподнесено на обед всему Мейфэру.

— А тебе бы этого хотелось? — колко заметил тот, явно удрученный. — Ладно, что у вас здесь происходит? Мама, ты без моей помощи не можешь проследить даже за такой элементарной вещью, как урок танцев?

— Ах ты, щенок несчастный! — вспылила Имоджин. — Как будто я в чем-то виновата! — Она поднялась, встав во весь рост, надо сказать, весьма внушительный. — Я ведь могу и палкой отстегать — не настолько ты стар для наказания. Предупреждаю тебя, Саймон!

Калли собралась открыть рот в защиту виконтессы, но не стала, посмотрев на Армана Готье, по- прежнему стоявшего рядом. Небольшая семейная неурядица, казалось, его не смущала — скорее забавляла. Он с изяществом подносил к носу табак и улыбался, переводя взгляд с матери на сына, словно следил за представлением.

— Вам это доставляет удовольствие? — спросила его Калли. — Вы не находите, что они ведут себя по меньшей мере странно?

— Имоджин ничего так не любит, как хорошенько поспорить, — объяснил он. — Поэтому Саймон, будучи послушным сыном, время от времени дает ей такую возможность. Как она сама говорит, устраняет застой в крови. Настоящая дикарка — вот она кто, наша Имоджин. Я бы не раздумывая на ней женился, если бы она только пожелала и… если бы не превосходила меня в весовой категории.

Калли презрительно скривила верхнюю губку и выпалила:

— Сильно же вы меня любите, мистер Готье! — Ей пришлось произнести это довольно громко, чтобы ее услышали, так как в эту минуту виконтесса разразилась длинной тирадой. Она поведала присутствующим о недавнем открытии Лестера — восхитительных шоколадных пирожных в небольшом ларьке возле Пиккадилли, о зловредных корсетах и о бесчестье вдовства, будь оно проклято!

Бартоломью провел пальцем вдоль клавиатуры, привлекая внезапным звуком всеобщее внимание, и произнес многозначительно:

— Позволь мне сказать, Саймон. — Он развернул свое ненормально тощее тело и оторвался от скамейки с видом человека, находящего высшее удовольствие в изречении всевозможных пророчеств.

— Нет, Боунз! — к изумлению Калли, прорычал виконт, желая испепелить ее взглядом. Его мрачное лицо подсказало ей, что на сей раз Арман Готье далек от истины. Это не было игрой с матерью. Сейчас виконт действительно гневался, и не на мать, а на нее.

Его следующие слова подтвердили правильность ее предположения.

— Калли! Похоже, у нас предвидятся некоторые трудности, так как одного учителя танцев мы уже потеряли. И я полагаю, что все дело в вас. Боюсь, вам уже некогда брать уроки хороших манер. И я был уверен, что вы это поняли. Извольте объясниться немедленно!

Он гневается? Это он-то?! И хочет, чтобы она объяснилась? Да как он смеет?! Он прекрасно знал, что делал. Не далее как сегодня утром он насмехался и запугивал ее. Пытался застигнуть врасплох и выбить из колеи, чтобы заставить подчиниться ему. Правда, она в свое время планировала сделать с ним то же самое, но сейчас это не имело никакого значения.

Он сам не захотел найти время, чтобы обучить ее нескольким простым па. И после всего этого прогнал человека! Ради чего? Только стремясь показать, как ему хочется, чтобы его план заработал!

Его, Саймона Роксбери, не толкали в бока, не шпыняли, не обмеряли, не кололи булавками. Это не его держали взаперти почти две недели, принуждая практиковаться в бессмысленных, скучных вещах. Это не с ним обращались так, как будто его воспитала волчица и он только что выучился прямо ходить. И потом… и потом, ему ли так себя, вести?! Ведь это не она тормозит их план! Разве она виновата, что ее не выпускают в свет очаровывать Ноэля Кинси?

Как он смеет?!

Если уж ему так хотелось что-то выяснить, то, по ее представлениям, он должен был задабривать ее, а не приказывать. Ну что ж, сейчас она ему покажет!

Надеясь улыбкой скрыть свое недовольство, Калли исполнила почтительный реверанс. Грациозно взмахнула рукой, призывая в свидетели всех присутствующих, и начала:

— Вы легко поймете, в чем дело, милорд, если проследите все с самого начала. Слушайте внимательно. Когда я ехала в город пристрелить Ноэля Кинси, ваше участие не предполагалось и не требовалось. Вы сунули нос не в свое дело и загубили очень хороший план. Потом заручились моей поддержкой… нет, шантажом подключили меня к собственному плану, где вы столько всего понаворочали! В результате из-за вас я вынуждена лгать своему отцу. Не сказать, что это неслыханное преступление, и все же вам не следовало подбивать меня на обман. Вы вынудили несчастного Лестера одного слоняться по городу, что весьма опасно для него. А между тем Ноэля Кинси даже нет в городе! И все это время я позволяю себя увещевать. Это моя ошибка. Но все остальные ошибки — ваши, виконт Броктон. И я никогда не прощу вам того, что вы так недооцениваете меня и так переоцениваете себя!

— Нет, определенно, я обожаю этого ребенка, — заявил во всеуслышание Арман Готье, удачливый и любезный красавец, столь желанный мужчина для своих многочисленных поклонниц и воздыхательниц.

— О, прекратите, — неуверенно предупредила его Калли. Она продолжила, едва успев перевести дух и ни на секунду не отводя глаз от Саймона. Слова срывались с языка все быстрее, и голос, полный гнева и отчаяния, восходил ко все более высоким нотам. — Затем вы передали меня своей милой, хоть и эксцентричной, матушке, которая обихаживает и холит меня, полагая, что я стану ее снохой. На самом деле