ход было поздно.
Ах, черт, как не вовремя! Неужели я так пьян? Я молча повиновался.
— Из гостей? — услышал я за спиной добродушное.
Мы вошли в помещение, оказавшееся тесной каморкой, где за деревянной перегородкой грустил мой доходяга. Второй милиционер за столом указал мне на стул.
— Будете свидетелем при составлении протокола осмотра задержанного.
Облегченно вздохнув, я сел, а тем временем первый милиционер пригласил еще одного свидетеля и вывел доходягу из-за перегородки. В процессе осмотра доходяга был брезгливо ощупан и обыскан, и на стол легли: грязный носовой платок, засаленная членская книжечка ДОСААФ, пуговица, ключ и полупустая пачка «Примы». Все это скрупулезно (вплоть до количества сигарет) было внесено в протокол, после чего второй милиционер вопросительно ткнул авторучкой в направлении сжатого кулака доходяги, который заскулил, когда милиционер стал разжимать ему пальцы, и в опись вошли: горсть медяков — тридцать семь копеек. Я непроизвольно начал припоминать содержимое собственных карманов и не сразу отреагировал на вопрос милиционера, приготовившегося записывать мои данные для протокола и подозрительно взглянувшего на меня. Однако все обошлось благополучно. Я сообщил требуемые сведения, расписался и был отпущен, почему-то немного ощущая себя по отношению к доходяге предателем…
Когда я подходил к дому, в нашем окне горел свет. Проходя мимо раздражавшей меня выброшенной елки, я выдернул ее из сугроба и отшвырну подальше. Я поднялся на лифте и позвонил в дверь. Отпирать не спешили. Я снова позвонил и стоял, как дурак, прислушиваясь, пока, наконец, не сообразил достать свой ключ. Но достав, помедлил. Если не отпирают, значит или издеваются, или… Я представил Валерия в белых трусах… Умнее был бы, наверное, бросить все и уйти, но мне вдруг ужасно захотелось окончательно объясниться с Лорой и как бы в отместку за всю ее стервозность сказать ей одну вещь, в истинности которой я в этот момент был уверен абсолютно. «А ведь я тебя никогда не любил. Желал, как можно желать обыкновенную блядь, но не более того, милая». Вот что я бы ей сказал. Я был уверен, что сделаю ей больно. Я толкнул дверь и вошел квартиру.
Свет был включен, но в квартире было пусто. Вдобавок все было вполне обычно, и следов того, что только что здесь происходило или могло происходить что-то «непоправимое», не обнаружилось. В записке, оставленной на столе, я прочел, что Лора ночует в Сокольниках, но потом сообразил, что записка вчерашняя. Я завел будильник, набрал в бутылку воды, погасил свет и, не раздеваясь, завалился в кровать. Забавнее всего было бы, наверное, вспомнить, теперь, что, кроме меня, существует еще целый мир.
Утром меня разбудил телефон. Я взглянул на часы и усмехнулся: как нарочно, опять опаздываю на работу. Я совершенно не слышал, как звенел будильник. Я глотнул из бутылки воды и подошел к телефону.
— На трубе!
— Как отдохнул? — послышался жесткий голос Кома.
— Как ты мне вчера советовал, — бодро ответил я. — Расслабился, отлично расслабился. Даже «Некрасовку» пришлось отменить. А как там наши с тобой дела? — деловито поинтересовался я. — Сегодня, если мне не изменяет память, у нас ведь намечено какое-то мероприятие?
Ком молчал.
— Я весь в твоем распоряжении, — продолжал я. — Когда? Где? Какие инструкции?.. Что ты молчишь? Ты слушаешь?..
— Я жду, когда ты перестанешь болтать.
— Пардон, — сказал я и умолк, вспомнив, что решил ему подыгрывать, чтобы не задевать его серьезного отношения к жизни.
Мы молчали довольно долю. Я пил воду из бутылки, и, хотя так и опаздывал, все же начал беспокоиться. Наконец Ком сказал:
— Хорошо. Допустим, что ты сосредоточился… Будет у нас сегодня первое занятие. Запоминай. Тема занятия — усвоение первого правила, которое состоит в том, что поставленная цель должна быть достигнута любой ценой. Ты понял? Я сказал: «любой ценой»!
Я тут же хотел возразить и указать ему на его элементарное заблуждение. Хотя бы с точки зрения того же марксизма, изучение которого он с таким увлечением продолжал, было абсолютно ясно, что иные средства могут превращать благородную цель в полную свою противоположность. Но сдержался. Я решил не затевать с ним диспута по телефону и сказал, что понял.
— Тогда возьми карандаш и листок бумаги, — продолжал Ком, — записывай задание… Автобусом номер двести восемьдесят три от станции М «Текстильщики» до конца. Еще сто шагов вперед… Нарисуй прямую линию и на ней три точки. Первая точка — это единственный уличный фонарь, у которого ты остановишься. Вторая — полуразрушенная кирпичная труба. Третья — купол белого храма, который ты увидишь вдали на холме среди деревьев, если внимательно присмотришься. Так вот, линия через эти ориентиры — это направление твоего движения…
С растущим недоумением я чертил и записывал все, что говорил мой друг, однако ни о чем не спрашивал.
— Итак, — закончил он, — ты должен во что бы то ни стало достичь последнего, третьего ориентира. Это — цель… Есть вопросы?
«Казалось бы, взрослый человек, — подумал я, — ветеран!»
— Это все? — спросил я.
— Да, — ответил Ком, — на сегодня достаточно… — Но, подумав, прибавил: — Хорошо, если ты будешь идти к цели с одной мыслью!
— С какой?
— С той, что поворот назад — это позор и смерть!
— Понятно, — сказал я. — Но хотелось бы с тобой еще кое о чем поговорить.
— Поговорим. Потом… И последнее: все, что ты сейчас записал, выучи наизусть — это нетрудно — и уничтожь листок до того, как выйдешь из дома.
— Сделаю.
— Ладно, теперь беги на работу! И кстати, постарайся больше на работу не опаздывать. Отныне ты должен быть на самом хорошем счету, — сказал Ком и повесил трубку.
Это ж надо, откуда-то прознал о моих опозданиях! Вероятно, от Сэшеа. Я механически сложил листок, сунул в карман и вышел из дома.
Неужели Ком действительно думает, что мне очень интересно играть в его странные игры. Нужно было сразу отказать ему. Какие еще занятия он выдумал? Кажется, он всерьез рассчитывает на меня и на мои обещания. Что у него в голове? У меня в голове — кружение и неотвязчивая, тупая боль. Зачем я только соглашался и что-то обещал? Я ведь заранее не собирался никуда ехать. Целую неделю я не высыпался и мечтал хоть сегодня пораньше лечь спать. Да и вообще, все мне надоело, и я ничего не хотел. А впереди был еще целый рабочий день!..
Когда я входил в лабораторию, то как-то совсем позабыл, что поцапался вчера с Фюрером. Я не привык подолгу помнить ссоры склоки. Зато Фюрер не забыл. Он снова потребовал от меня объяснительную, а когда я попытался отшутиться, с прямо-таки удивившей меня злобой заявил, чтобы я прекратил корчить из себя шута и что он больше не потерпит моего разгильдяйства. Он смотрел с нескрываемой ненавистью, и мне стало противно заискивать и выкручиваться перед ним. Я с отвращением отвернулся и сел писать объяснительную. Однако этим дело кончилось. Я был вызван для беседы начальником отдела, и он долго промывал мне мозги. Потом меня судили на профсоюзном собрании, постановив перенести мой отпуск на зимний период. Потом на комсомольском собрании требовали, чтобы я пообещал более не нарушать трудовую дисциплину, и объявили строгий выговор, учитывая отягощающее мою вину обстоятельство — нарушения были допущены в дни работы исторического съезда. Я ни с чем не спорил, всюду обещал исправиться, после чего, понятно, мне окончательно все опротивело.
Тоска была ужасная. Сэшеа по-прежнему глядел волком. — Как ты был прав насчет
