Комполка подполковник Смирнов сидел на нарах с телефонной трубкой возле правого уха, облокотившись на стол, и время от времени покрикивал в трубку, управляя боем. Рядом с командиром сидел, свесив ноги, комиссар полка батальонный комиссар Коровенков, возле него, ближе к выходу, цепочкой расположились на нарах начальник штаба полка и его помощники, я сидел третьим от входа, за нашими спинами, привалившись к стене, полусидел секретарь партбюро полка. Грохот обстрела и бомбежки настолько въелся в каждого, что перестал вызывать хоть какое-то возбуждение, а стоявший в землянке полумрак постепенно навевал дремоту, видно, поэтому сразу несколько человек, будто сговорившись, одновременно изрекли:
— Ну, давайте закурим!
И в это же самое мгновение в дверях прогремел оглушительный взрыв. Взрывной волной погасило свет, всю землянку забило пороховыми газами, от опрокинутой печки распространялся едкий, удушливый дым, все кашляли и кричали:
— Зажгите свет! Дайте свет!
Потом стали появляться голоса:
— Меня ранило!
— Дайте санитара!
— Давайте скорее свет!..
Кто должен давать этот свет, этих санитаров, никто толком не знал. В темноте все кричали, суетились, толкали друг друга, задыхались от газа и дыма, но никто не предпринимал радикальных мер к ликвидации бедствия. У меня тоже жгло руку выше левой кисти. Превозмогая боль, я быстро достал из брючного кармана спички, почти по головам пробрался к столу, поднял опрокинутую коптилку и зажег свет. ПНШ[9] по разведке, оборвав плащ-палатку, закрывавшую вход, быстро выбрасывал из землянки дымившиеся головешки и, размахивая куском плащ-палатки, выгонял из землянки газ и дым. В землянке немного посветлело, дохнуло воздухом.
— Санитара! Скорей санитара!.. — кричал комполка.
Он все еще сидел за столом, но прижимая левой рукой правую, а телефонная трубка, болтаясь на шнуре, висела под столом, возле нее лежала отрубленная кисть правой руки командира. Комиссар полка, сняв пояс и расстегнув полушубок, старательно заталкивал обратно в живот свои вывалившиеся кишки и тоже взывал к санитарам. Начальник штаба хватался за свою левую ногу, а уполномоченный особого отдела — за бок. Сидевший же за спиной командира полка секретарь партбюро лишь спокойно произнес:
— Вот так закурили... — и смолк.
Прибежали фельдшер и санитар. Они быстро перевязали командира, комиссара и других раненых. У меня же оказался лишь кровавый подтек, вздувшийся черной шишкой, фельдшер примочил ее каким-то раствором и наложил на руку повязку.
Пока возились с ранеными, никто не замечал спокойно сидевшего на своем месте секретаря партбюро, и только когда увели всех раненых, мы обратили на него внимание и с ужасом убедились, что он мертв. Мы были поражены: когда же он успел проговорить «вот так закурили»? Я вскочил и побежал на ППМ[10], чтобы сообщить о смерти секретаря партбюро. Когда сидевшие в ожидании транспорта раненые командир и комиссар услыхали о смерти секретаря, они никак не хотели поверить, удивлялись в один голос:
— Да не может быть! Мы же ясно слышали, как он уже после взрыва сказал «вот так покурили». — И тут же заторопили фельдшера: — Ну-ка сходите узнайте, правда ли это?
Вернулись с фельдшером на КП, раздели убитого и стали осматривать. На левой стороне груди, прямо напротив сердца, обнаружилась единственная маленькая ранка, будто пробитая гвоздем, из которой струилась еще горячая кровь.
Удивительный, редкий случай, чтобы человек с пробитым сердцем еще мог говорить.
Принесли носилки, и мы бережно вынесли тело секретаря партбюро полка. Его отвезли в село Черницы и там похоронили на кладбище со всеми воинскими почестями.
Прощаясь с фельдшером на КП полка, я спросил о ранении комиссара полка, ведь я сам видел его распоротый живот. Фельдшер усмехнулся:
— Вы знаете, товарищ старший политрук, меня все чаще и чаще стала удивлять война. Только здесь, на войне, могут происходить такие неожиданные и самые невероятные, немыслимые случаи. Вы представьте себе: осколок мины так «аккуратно» распорол весь сальник живота комиссара, который у него, между прочим, достигает трех сантиметров, разрезал пленку живота — и не тронул ни одной кишки! А это гарантирует ему полное выздоровление. Конечно, если в рану не занесена инфекция.
Обрадовавшись такому обнадеживающему заключению, я горячо поблагодарил фельдшера:
— Вот и хорошо! И, будем надеяться, никакой инфекции!
Вскоре две дивизии ушли с плацдарма, а нашей дивизии было приказано укрепиться и не сдавать его врагу ни при каких условиях. Правый берег Волхова, от озера Ильмень до Киришей, был освобожден от фашистской нечисти, лишь в немногих местах немцы еще удерживали небольшие плацдармы на нашем правом берегу. Зато на левобережье наши плацдармы все увеличивались в числе и ширились территориально.
Военные события на нашем фронте складывались таким образом, что уже к весне 1942 года мы могли освободить от фашистской блокады наш многострадальный Ленинград, где разыгрывалась величайшая в истории человечества трагедия: в результате блокады здесь ежедневно умирали от голода тысячи жителей города. Для освобождения Ленинграда отныне образовалось два фронта: внутренний — Ленинградский, и внешний — Волховский. Задача у обоих фронтов была одна: прорыв и освобождение Ленинграда от блокады. Однако с ходу, зимой 1941/42, выполнить эту задачу не удалось.
Причиной тому было не только предательство генерала Власова, погубившего целую армию. Более веской и, я бы сказал, основой причиной было общее неумение воевать в современных условиях. А летом 1942 года, оправившись от зимнего поражения и перегруппировав свои силы, гитлеровцы развили столь бешеное наступление на юге нашей страны, что создалось крайне тяжелое положение для всей нашей армии и всей страны, и тут уж стало не до Ленинграда. Наступил двухлетний период оборонительной войны, ни в чем не схожей с обычным понятием «позиционной обороны».
Потянулись короткие, морозные и очень яркие февральские дни. Хотя еще господствовали трескучие морозы, хотя кругом еще лежали нетронутые сугробы, красовались заиндевелые рощи, но яркое солнце уже манило наружу. После полутемных, сырых и душных блиндажей хотелось подольше насладиться этим ярким светом, надышаться чистым морозным воздухом.
Но зима есть зима, она сурово загоняла нас в теплые блиндажи и землянки, где днем и ночью, изо дня в день, из месяца в месяц горели смрадные коптилки, возле которых нам приходилось и писать донесения, рапорты и доклады, и читать газеты и журналы, а иногда — художественные произведения и учебники.
Слабый свет коптилки дополнялся еще и невероятной теснотой. У одной или двух коптилок для всех не хватало места. Когда наша дивизия осталась на плацдарме в единственном числе, ее штаб и политотдел покинули село Черницы и обосновались в блиндажах среди березовой рощи на правом берегу Волхова, точно напротив плацдарма. На сей раз наш политотдельский блиндаж был хорошо благоустроен: дощатый пол, стены отшлифованы, устроены нары и очень тепло. На середине блиндажа стояли два столика, за одним из которых обычно работали секретарь политотдела Шустиков и инструктор-информатор Акулов; за другим столиком работала машинистка Валя. Нам же с товарищем Страховым ни за одним столиком места не отводилось. Но готовиться к беседе или докладу все-таки необходимо, и мы устраивались у работающих за спиной: лавируя материалом, ловили свет и так, строчка за строчкой, прочитывали нужный материал; повернувшись или подняв руку, сидящие за столиком загораживали нам свет, и мы поминутно просили их не двигаться, что, конечно, их раздражало, так как свою работу они считали самой важной в политотделе: что там какие-то пропагандисты — и гнали нас вообще от столов и света.
Но вот, с большими трудностями, материал прочитан. Необходимо записать свежие мысли, и снова вопрос: где? И тут мы нашли своеобразный выход. Мы спокойно забирались на нары и терпеливо выжидали,
