под этим почти всегда висящим над головой минера двухэтажным огнем ему приходилось работать — в темноте, с заряженной миной в руках. Малейшая ошибка, неосторожность заканчивались трагедией. Да что говорить, каждый знает: минер ошибается один раз. Минер общается со смертью на «ты», ему нельзя быть сентиментальным, кислым, при всех условиях он должен быть отважен, решителен и спокоен.

Минировать поляну вышел взвод младшего лейтенанта Гревцева, я присоединился. Начали с дальнего края опушки. Работали минеры парами. Рядом со мной лежал, распластавшись, старший сержант Васильев — крепкий, присадистый сибиряк, позади — солдат Орузбаев. Прежде чем поставить мину, нужно в мерзлой, как кость, земле вырыть для нее гнездо. А чем? Пехотная лопатка мерзлую землю не берет, а ломом или кайлом здесь орудовать нельзя: во-первых, в двухстах метрах, притаившись, прислушивается враг; во-вторых, в распластанном виде такими орудиями работать невозможно; в-третьих, поднять головы нельзя, если не хочешь, чтобы она была продырявлена вражеской или своей пулей. Вот тут как нельзя лучше годится знаменитый финский нож. Определив место постановки мины, Васильев быстро расчистил снег, собрал в кучку перед собой и, опершись на локоть левой руки, правой принялся быстро долбить ножом лунку, сберегая прыгающие из-под ножа кусочки земли, чтобы хватило полностью замаскировать мину. Я старался помочь, тоже собирал отлетающие куски. Закончив с лункой, старший сержант вложил финку в футляр на поясе, молча, не оборачиваясь, протянул правую руку назад. Орузбаев, лежавший у его ног, без промедления вложил в его руку готовую, заряженную, мину. Поставив мину в гнездо, старший сержант тщательно засыпал ее землей и хорошенько замаскировал, схватив пару жменей из кучки снега. Справа и слева от нас ползали другие пары минеров, но тишина была полная, все делалось молча, без слов.

Наконец командир взвода Гревцев подал знак отхода. И тут, будто по его команде, немцы открыли шквальный огонь из пулеметов и автоматов, а вскоре над головами зашуршали и мины, но рвались они где- то за нашими окопами. Не более пятидесяти метров отделяло нас от окопов, но добраться до них не было никакой возможности. Трассирующие пули яркими светлячками брызгали низко над головами, плотно прижимая нас к земле. Наши на огонь не отвечали, зная, что где-то впереди ползают свои. Пролежав неподвижно минут пятнадцать-двадцать, мы стали дрожать. Ледяной ветер пронизывал с ног до головы, холод беспрепятственно гулял по спине, коченели руки и ноги, только под грудью еще оставалось немного тепла. Лежать дольше без движения сделалось невозможно, один за другим люди поползли к окопам. Местность была настолько ровная, что пули, ударяясь о бруствер наших окопов, лопались перед нами, как кукуруза на сковородке. Воспользовавшись паузой в стрельбе, мы наконец скатились в окопы.

Так минеры ползали почти всю вторую половину ноября. И наконец была получена команда: «Снять мины, но далеко не отправлять. Быть наготове».

С величайшей осторожностью мины были сняты. Разряжать их не стали, просто сложили в кучи в разных местах леса недалеко от передовых позиций. Длительное время саперы охраняли эти смертоносные кучи, ожидая новой команды. Однако никаких приказов не поступало.

Погода между тем стала быстро портиться. Небо затянуло свинцовыми тучами, снова подул резкий северо-восточный ветер, посыпался мелкий снег. Холод стал прижимать все сильнее, похолодало в землянках и блиндажах, большинство их не отапливалось — не было печей или материалов для них, и тогда в ход пошло все возможное: выброшенные крестьянами старые ведра, кастрюли, чугунки, металлические коробки и прочий металлический хлам — только бы соорудить хоть маленькую печку. Все живое стремилось спастись от холода и потому забивалось поглубже в землю, благоустраивалось, утеплялось и приспосабливалось к зимним условиям.

Штабной блиндаж саперного батальона был достаточно вместителен (в нем свободно размещался весь штаб батальона) и сравнительно с другими благоустроен, здесь было тепло и даже горела добытая в селе керосиновая лампа со стеклом. Но на этом весь «уют» и заканчивался. Ни обшивки, ни даже подобия мебели. Это была обыкновенная квадратная яма в рост человека, покрытая двумя или тремя накатами из толстых бревен, засыпанных сверху метровым слоем земли, что вполне гарантировало безопасность от мин и снарядов среднего калибра.

На передовых позициях наступило затишье. Делать было нечего, и мы сидели в штабе саперного батальона, занимаясь кто чем. Старший адъютант лейтенант Файсман писал отчеты, приспособив чемодан вместо стола, ему диктовал цифры лежавший рядом начальник штаба старший лейтенант Логачев. Задумавшись, сидел на спальном мешке командир батальона старший лейтенант Рыбников. И вдруг все изменилось — принесли почту! Разом дела были отодвинуты в сторону, все бросились к почтальону. Усевшись поближе к свету, каждый погрузился в себя. Читали кто письма, кто газеты, кто журналы. Затем понемногу стали обмениваться мнениями, и вскоре блиндаж загудел и оживился.

Файсман вынул из конверта фотографию, с которой на него смотрели жена и маленькая дочурка. Увидев на конверте обратный адрес, я заинтересовался и стал расспрашивать. Оказалось, мы работали рядом. Окончив в 1934 году Горный институт, Файсман работал главным инженером Сталинского рудника в Каззолото «Степняк», куда я в том же году поставлял рудничную стойку и сам бывал там несколько раз. Как главный инженер рудника, Файсман получал высокую ставку, имел бесплатный коттедж, служебную легковую машину и ежегодную так называемую научную командировку, а фактически это был ежегодный премиальный куш в десять — пятнадцать тысяч. Разумеется, при выполнении и перевыполнении государственного плана. Ну а разве мы тогда знали, что такое невыполнение или недовыполнение Госплана?

Жена Файсмана окончила один с ним институт, работала вместе с мужем на том же руднике начальником лаборатории и также получала солидный оклад. Молодой, энергичный, с рыжими волосами и веснушчатым лицом, Файсман всегда был у нас лучшим чтецом.

Когда с письмами было покончено, началась громкая читка газет. Читали «Правду» — большую статью Алексея Толстого, в которой он с большой силой художника и с горячей душой патриота раскрывал тупой, звериный облик немецкого фашизма. Восхищаясь ярким, сочным языком писателя, Файсман с изумлением восклицал: «А ведь граф!»

Всем уже изрядно надоело безделье, особенно саперам, охранявшим кучи мин в лесу. Вдруг затрещал телефон. Комбат лениво снял трубку:

— Да, слушаю.

В трубке раздался чей-то зычный голос; смешиваясь с колебаниями мембраны, он превращался в малоразборчивый хрип. Вслушиваясь в трубку, командир заметно оживился. Мы поняли: какое-то важное и интересное сообщение.

— Ясно! Есть! — ответил комбат и положил трубку. Громко позвал: — Начштаба! Немедленно разрядить мины, уложить на подводы. Батальон подготовить к походу!

Все поднялись и заторопились. Мы с начштаба направились во вторую роту, охранявшую мины. Командир роты лейтенант Сычев приказал комвзвода младшему лейтенанту Гревцеву убрать мины.

— Васильев! — позвал комвзвода.

— Слушаю, товарищ младший лейтенант.

— Разрядите мины и подготовьте к погрузке, а я схожу в конобоз и пришлю вам подводы.

— Есть!

Обрадованный Васильев, отделение которого томилось в наряде по охране мин, выскочил из блиндажа и бегом помчался в лес. Подбежав к первому посту, снял с поста бойца Нурпеисова и приказал срочно передать всем остальным: приготовиться к погрузке. Сам же принялся быстро вынимать взрыватели, отбрасывая разряженные мины в кучу.

Меня ждали в политотделе дивизии, куда я и направился с попутчиком, младшим лейтенантом