загвоздка, и попросил разыскать старшину Шматенко, парторга роты, заключив:

— Быстро все дооформите, пока еще есть время. Надо бы до выступления успеть!

— Понял! Есть! — Политрук поспешно вышел.

В это время, закончив с бумагами, командир роты стал пересматривать и укладывать вещи в чемодан, будто собираясь в длительную командировку. Чувство чего-то неотвратимого сдавило горло, когда я смотрел на эти неторопливые сборы. Но сам Юганов был спокоен и по-хозяйски деловит, ни одна жилка на лице и ничто не говорило, что он готовится, что через какие-нибудь несколько часов ему идти в бой. И, глядя на него, я спрашивал себя: «Подведет ли такой командир в бою свою роту, дивизию, свою родину?» И смело отвечал: «Нет! Такой человек никогда не подведет». В этом я был убежден. Я видел, я ощущал в этом человеке все то, что присуще нашему молодому поколению. В нем, как в кристалле, сосредотачивались все добрые черты и качества нового поколения.

Лет двадцати восьми-тридцати, Юганов был росту около двух метров, широк в плечах, с хорошо развитой грудью, по мускулатуре судя — незаурядный физкультурник. Хотя он жил и работал в Узбекистане, на Чирчикстрое, все же сказать, что он южанин, было нельзя; во-первых, потому что он был белокурым, с толстоватыми губами и слегка вздернутым кверху носом, что само по себе говорило о его настоящей родине, как видно, он был из северных областей — Вологодской, Кировской, может Горьковской; во-вторых, в жаркие дни августа его часто можно было видеть с белой бумажной наклейкой на нижней губе, что указывало на неспособность организма выносить высокую температуру, его губы трескались от жары.

Одним словом, это был русский человек, могучий по силе и с соразмерным умом. Он не курил табак, не пил водку и не злоупотреблял другими спиртными напитками, однако ел всегда с завидным аппетитом. Был всегда вынослив, энергичен и до предела аккуратно-исполнителен. Как символ первенства и всего передового — он и командовал 1-й ротой. За все его эти качества, за приятный и уравновешенный характер, за выдержанность и благородство его и любили, и не только командир дивизии, но и все мы, его окружающие.

Закончив с приведением в порядок личного хозяйства, Юганов достал чистый лист бумаги, пододвинул к себе чемодан с коптилкой и молча стал что-то писать. Наступила какая-то не вовремя пришедшая тишина. Я сидел рядом и свободно мог видеть все, что он пишет, но это было не в моем характере, и я, нарочито подняв голову, смотрел в сторону. До отвращения не люблю, когда кто-то из-за твоего плеча, как иезуит, читает тобою написанное. Обстановку разрядил вернувшийся политрук Леонтьев.

— Парторг спит? — почему-то осведомился Юганов.

— Нет, уже бодрствует, а что?

— Да так, просто поинтересовался.

— Как люди? — продолжая писать, вновь спросил Юганов.

— Да многие уже на ногах, а некоторые еще сладко похрапывают, — ответил политрук.

Леонтьев принес все материалы, уже полностью оформленные. Просмотрев их, я вложил все в полевую сумку и собрался уходить, но тут Юганов, закончив писать, круто повернулся ко мне и с какой-то смущенной неловкостью попросил:

— Товарищ политрук, если можете, дайте, пожалуйста, мне рекомендацию для вступления в партию. Я ведь вот — весь у вас на виду. — И, помолчав, добавил: — А вторую рекомендацию мне, может, Василий Михайлович даст? — он вопросительно посмотрел на политрука.

— Да, да, конечно. С удовольствием дам вам рекомендацию, товарищ Юганов. Лучше меня в дивизии вас никто не знает!

— Я тоже охотно дам вам, Иван Ефимович, свою рекомендацию, — подтвердил я.

— Ну, а в третьей, думаю, мне не откажет парторг, — обрадовано воскликнул Юганов и, вскочив, быстро вышел из палатки.

Пристроившись с двух сторон у чемодана с коптилкой, мы с политруком приступили к написанию рекомендаций.

В оценке Юганова мы с политруком, кажется, не расходились. Два с половиной месяца совместной жизни, учебы и боевых действий — этого малого срока оказалось вполне достаточно, чтобы составить себе полное, глубокое, точное и, я бы сказал, яркое представление о человеке. Здесь, на войне, происходила подлинная, математически точная и безошибочная, проверка не только политических, философских, общественных и государственных систем, но и великая фильтрация людей.

Все доброе, умное, мужественное, стойкое и патриотическое — консолидировалось, укреплялось, цементировалось и систематически усиливало наше сопротивление врагу, крепило наше могущество. А все дрянное, глупое, трусливое и бездарное: как измена Родине, самострелы и симуляция, дезертирство и позорный плен — отсеивалось, как фильтром, самой жизнью. По итогам войны можно, теперь уже определенно, сказать, что дрянного было ничтожно мало, но все-таки оно было.

Юганов вернулся сияющий, с рекомендацией парторга в руках.

— Ну вот, — показывая мне рекомендацию, воскликнул Юганов, — я же говорил, что парторг мне не откажет! — И тут же пояснил: — Не потому, что я командир роты, — нет, конечно. Просто потому, что он, наш парторг, умный человек, я его очень уважаю.

Приняв рекомендации, я прочел ему свою и Леонтьева. Затем сколол все булавкой и передал политруку для обсуждения на партсобрании роты. На некоторое время все умолкли. Юганов, кажется, что-то обдумывал. Может, его мысли все еще витали вокруг закончившегося разговора, а может быть, он уже обдумывал план, как лучше и незаметно для врага вывести свою роту на исходные позиции, как успешнее атаковать противника. Леонтьев молча возился в углу палатки, связывая свои вещи и чемодан в один узел.

— Ну вот, кажется и все, — со вздохом проговорил он. — Теперь я попрошу вас, товарищ политрук, — обращаясь ко мне, сказал Леонтьев, — пожалуйста, проследите, чтобы наши вещи сдали в обоз, а в случае чего, переслали домашним.

— Ну, ну! — шутливо погрозил я политруку. — А кто же мои вещи будет пересылать домашним?

— А разве вы тоже с нами пойдете?

— Да на исходные я, пожалуй, вас выведу. Время у меня еще есть.

Услыхав наш разговор, Юганов будто проснулся. Подняв голову и взмахнув перед собой рукой, словно кого-то обнимая, посмотрел на часы:

— Ого! Нам пора! — И, встав во весь рост, громко позвал: — Старшина!

Выходя из палатки, мы чуть не столкнулись с разбежавшимся старшиной.

— Палатку свернуть. Мои вещи и вещи политрука отправь в обоз, завтракать будем на исходных, — распорядился командир.