– Говоришь так, словно хвалишь ее.
– А что ж Лушке из-за Монсовой табакерки виновной себя считать? Или с ним в сговор входить?.. Да провались он…
– Цыть ты! Сам язык прикуси, пока беду себе не накликал.
– Ой, страсти какие творятся!.. С государыней что содеялось. И как с ней такое могло приключиться?.. Недоглядели мы…
Как? А вот так: приехал Вилим Монс в Преображенское и, запершись с Екатериной, сообщил ей об исчезнувшем письме и рецепте. Она лишь на минуту представила себе, чем это может грозить, да тут же сознание и потеряла. Не чувствовала, как кровь ей пускали; не знала, какое смятение охватило придворных. А потом, когда очнулась и увидела перепуганного Монса, подобие легкой улыбки тронуло ее губы. Чего больше испугался Вилим? Того ли, что она внезапно припала здоровьем, или пропажи бумажек?.. Сочла, что он опасался за ее жизнь, и потому благодарная улыбка скользнула по бескровным губам. Да неужто он так растерялся, что не может додуматься, как в случае чего дальше быть?..
Для чего был написан рецепт? А для того, что означенное в нем снадобье – успокоительное. Государь часто бывает подвержен нервическому недугу, тик одолевает его, дерганье шеей, а самая малая доля такого лекарства может навеять сон, успокоение принести. Такое объяснение она будет держать в уме про запас. А может, Петру и объяснять ничего не потребуется. Обойдется все.
Она несколько успокоилась сама и успокоила Монса. Посоветовала ему помириться с Егором Столетовым, как будто ничего особенного не произошло, и даже принудить себя посмеяться случившемуся в их канцелярии ливню. И Екатерина и Вилим согласно решили не испытывать больше судьбу, не приводить в исполнение задуманного усыпления хозяина. Бог даст, их затея не возымеет последствий.
– Приедет он, пересилю себя, стану с ним особливо ласковой, – сказала она.
В Москве государь. Вот-вот в Преображенское явится. Придворные мужского пола первым делом схватились за щеки: пока государь находился в отъезде, дали себе отдохнуть от бритья, а тут скорей за бритвы схватились. У цирульника Антипа Ершова и у его сына Михея работы невпроворот. У отца – наиболее знатные люди, а у сына – какие попроще.
– Роток, ваше пригожество, приоткройте, – зажав двумя пальцами кончик носа почтенного царедворца, выбривает у него старший Ершов уголки губ.
А его сын бесцеремонно приказывает своему клиенту:
– Шире рот раззявь, – и лезет пальцем к нему за щеку, чтобы натянуть кожу.
– О господи милостивый, знать, верно, что за бабьи родовые муки ниспослано нам, мужикам, брадобрейство… Явится государь: «Защетинились!» – скажет. Куда хошь глаза прячь.
Но приехал в Преображенское Петр и никакого внимания не обратил на придворных, – обеспокоился, узнав о недомогании супруги. Блюментрост тотчас успокоил его:
– Переутомилась государыня императрица от коронационных торжеств и пиршеств, а натура у их величества вельми впечатлительная. Теперь нужен покой и покой.
– Так и быть тому, – сказал Петр. – В тиши да в покое набирайся, Катеринушка, здоровья и сил, чтобы как следует оклематься. И не спеши себя снова празднествами утомлять. Я в Петербурге скажу, чтобы не утруждали тебя торжествами… Вилим, – обратился он к Монсу, – все заботы о государыне – на тебе.
– Буду стараться, ваше величество.
– Блюментрост меня успокоил, и я, Катеринушка, дружочек мой дорогой, в парадиз поеду. Дела там ждут.
– Петяшечка, миленький, не печалуйся обо мне, поезжай, а я буду стараться поправиться.
Он, как всегда, был внимателен, заботлив и нежен к ней. «Катеринушка, друг сердешненький, здравствуй! – приветствовал ее с дороги. – Предостерегаю тебя, чтобы от Новгорода по сухой дороге не ехала, а спокойней вам будет водой. Мы в запас тебе судно приготовим. Скорей бы бог дал вас в радости в Петербурге увидеть».
Мчится гонец в первопрестольную, чтобы там, в сельце Преображенском, вручить императрице еще одну цидулку: «Нашел я, Катеринушка, друг сердешненький, все здесь в Летнем саду и в огороде в красоте растущее, только как в палаты войдешь, так скорей бежать хочется. Пусто все без тебя и, ежели б не праздники зашли – годовщина Полтавской битвы да мой, Петров, двунадесятый день, то уехал бы в Кронштадт либо в Петергоф. Потрошонки наши (как называл Петр дочерей Анну и Лисавету) тоже заскучали об тебе, мамушке. Дай бог скорей видеть вас в радости. Кораблей чужестранных здесь много пришло».
Только что отправился гонец с этой грамоткой, как на другой день Петр сам получил письмо от дорогой Катеринушки. Она сообщала, что пришла в прежнее состояние своего здоровья и отправляется из Москвы. И тоже выражает «сердечное желание в радости скорее вас видеть».
Вот и радость у него. И он шлет еще одного срочнейшего гонца, чтобы тот встретил в пути государыню и передал ей презенты: три бутылки венгерского, соленые лимоны и свежие огурцы.
Из Петербурга и Монс получил письмо, доставившее ему большую приятность. «Государь мой Вилим Иванович, – писал ему царский денщик Василий Поспелов, – покорно прошу отдать мой долгий поклон милостивой государыне императрице Екатерине Алексеевне. Мы слышим, что ее величество в лучшем состоянии и дай боже впредь всегда так слышать. Остаюсь ваш, моего друга слуга Василий Поспелов».
Значит, все благополучно, если любимейший денщик царя пишет столь любезно. Встревоженный в первые дни Монс мало-помалу успокаивался, и это письмо рассеивало его недавние опасения.
На дорожные расходы от Москвы до Новгорода была выдана тысяча рублей. Кабинет-секретарь Макаров, вручая Монсу деньги, говорил:
– Платить ямщикам надо по одной деньге за версту за лошадь, а то в прежних прогонах плачено по алтыну на десять верст, и того гораздо мало для них и ямщики сильно печалились.
В дни коронационных торжеств на Москву было великое нашествие нищей братии, надеявшейся, что при таком празднестве и они окажутся если не желанными, то все же терпимыми гостями. Какое-нибудь угощение перепадет и на их долю с выставленных на улицы столов.
