чтобы не ослабевало милостивое их расположение. Сидя на ямском или почтовом дворе, под диктовку матери Катеринка писала: «Предражайшая и прелюбезнейшая государыня, императорское ваше величество, свет-царица матушка, здравия тебе на множество лет, купно с государем нашим дорогим батюшкой…»

– Да хватит уж, мамань, все время – дорогой да дорогая, – делала замечание недовольная Катеринка.

– Пиши, пиши, знай. Рука, чать, не отвалится, а умилостивить их надобно.

Но, несмотря на пространные пожелания всяческого благополучия императорской чете и всему их семейству, писала на самом деле царица Прасковья далеко не от чистого сердца, памятуя ссылку Василия Юшкова, коея потрясла ее, и подогревала царица Прасковья свое охлаждение к деверю и к его супруге с немалой трудностью.

Кое-как, при великой усталости, добрались до Петербурга. Едва миновали главную заставу, и зловещим видением встретил их «земной рай», украшенный несколькими виселицами. На одних – за шею, а на других – за ребра были повешены какие-то тати, – тьфу, тьфу, тьфу! – отвела поскорее от них взор царица Прасковья.

– Глянь, мамань, подцепленный за ребро висит, – удивилась Парашка.

Маманя стукнула ее по затылку и велела в ту сторону не смотреть.

– Вы, маманька, притомились, так отдыхайте с Парашкой, а я к государыне и к светлейшему князю с визитом пойду, – едва успев переодеться с дороги, сказала Катеринка.

Только ее дома и повидали, готовую незамедлительно принять участие в увеселениях, где бы они ни происходили – хоть в хоромах вельмож, хоть на улице.

Верховая боярыня Секлетея Хлудова, находившаяся неотлучно при царице Прасковье, горюя горестью своей государыни о безотрадной судьбе дворецкого Василия Юшкова, посоветовала царице не сокрушаться о нем столь чувствительно, а постараться облегчить его участь, обратившись за помощью к вельми могущественному царедворцу Вилиму Ивановичу Монсу. И верно Секлетея подсказала. Монс заверил, что можно послать в Нижний Новгород указ от имени императрицы.

Хотя не в Петербург, не к самой Прасковье, а в подмосковное Измайлово возвращен был Юшков из ссылки, и стоило это царице Прасковье двух тысяч рублей наличными, из рук в руки переданных Секлетеей Хлудовой Вилиму Монсу, да опричь того в благодарность за высвобождение опального дворецкого подарила царица Прасковья Монсу поместье под Петербургом близ поселка Стрельны. Поместье это тянулось вдоль морского берега на тысячу сажень в длину и на сто в ширину, имело пашню, лес, покосные угодья, хорошо обстроенный новый дом с надворными постройками и приданными к дому слугами. А от себя лично благодарный Юшков прислал Монсу тоже деньги и серебряный сервиз.

И так все это ладно получилось, что царица Прасковья, в сущности, урона в поместье не понесла: находившееся под Стрельной отдала Монсу, и в то же самое время царь-деверь пожаловал ее Петровским островом, принадлежавшим до этого детям царевича Алексея. Огород, отделенный от острова небольшой протокой, Петр оставил было внучатам, но царица Прасковья завладела и огородом. Меншиков и Апраксин заметили, что такой ее поступок незаконный, но она ничего не хотела слушать, воспользовавшись отъездом царя в Шлиссельбург для встречи доставленного туда дедовского ботика, коего Петр любовно называл «дедушкой русского флота».

Из Шлиссельбурга вниз по течению Невы ботик вел сам царь-государь, и его сопровождали девять галер и яхта. У Александро-Невской лавры почтенного «дедушку» встретила флотилия военных и партикулярных кораблей, приветствуя его пушечной пальбой, грохотом барабанов, звоном литавр, зычными трубными звуками и громогласными «ура» стоявшей на берегу многотысячной толпы. Эти приветствия дополнялись ружейной стрельбой и преклонением знамен выстроенных полков гвардии.

Словно старчески кашлянув, «дедушка» отвечал на приветствия тремя выстрелами из своих крохотных слабосильных пушечек. На Неве не было мостов, и все корабли свободно проходили по реке, направляясь к Петропавловской крепости. Крепостные орудия салютовали тем кораблям, возглавляемым «дедушкой», слегка покачивающимся на волнах. Отдыхая на якоре у Адмиралтейства, он ожидал, когда на Неве выстроятся его «внуки» – корабли балтийского флота, чтобы поздороваться с ними. Почтительно подошла к нему шлюпка с сидящими на веслах десятью адмиралами и рулевым – генерал-адмиралом Петром. По веревочной лестнице поднялись они на «дедушкин» борт, готовые к параду. Сигнальным залпом возвестил об этом царь, и десятки многопушечных кораблей, фрегатов, галер и других судов, извергая из орудийных жерл пламя, дым и грохот, сотрясали воздух ответным салютом, произведшим большое впечатление на иностранных послов, приглашенных на торжество встречи «дедушки» с «юным» флотом России.

Петербургские градожители – штатские и военные, сухопутные и морские – пировали по сему достославному поводу и, стараясь проявить свою преданность, любовь и уважение к своему государю, отцу отечества, пили так, как не мог того запомнить ни один иноземец во все время своего пребывания в России. Не было от «Ивашки Хмельницкого» никакой пощады и дамам во главе с самой императрицей. Ее дочки цесаревны Анна и Лисавета приветливо подносили пирующим стаканы да чарки, бокалы да кубки крепчайшего венгерского и грациозно пригубливали сами.

В гостях у Петра на этом пиршестве был герцог голштинский, племянник убитого шведского короля Карла XII. Проявляя необыкновенную преданность богу Бахусу, герцог оказался поборником и российского «Ивашки Хмельницкого», что особенно умиляло царя Петра. В припадке нежности он срывал с головы голштинца парик и целовал его то в затылок, то в маковку. Гости обнимались, целовались, плакали, расчувствовавшись от непонятной им самим жалости, ссорились и тут же мирились, а не то наделяли друг дружку внезапной зуботычиной или оплеухой.

Нарушив свой домашний покой, приходилось и царице Прасковье принимать участие в таком шумном пиршестве. Будучи не в состоянии подняться на борт «дедушки», она, сидя в баркасе, поднимала заздравные чарки и старательно выпивала их, предчувствуя, что вскоре придется навсегда проститься с празднествами земной жизни, а что последует в небесном царствии – ведомо лишь богу.

– О-ох-ти-и…

Хорошо, достойно приветила она достославного «дедушку» русского флота, после чего передала все бразды дальнейших увеселений свет Катюшке, и та во всю мочь веселилась за себя, за маменьку да за болезную сестру Парашку.

Не изменяли поведения смешливой и беззаботной мекленбургской герцогини ни усиливающиеся материнские недуги, ни усугубившаяся размолвка с благоверным супругом. Некогда было ей думать о каких- то неприятностях, когда следовало предаваться очередному веселию, например, с камер-юнкером герцога голштинского Фридрихом Берхгольцем, которого она зазывала к себе, проводя с ним время в приятной