бриллиантовый… Ученый человек этот Василий Никитич, все камни прознал и много всяких наук превзошел. Рассказывал, какие бывают науки: нужные – горноискательные и врачевательные; полезные – цифирные и географические; щегольские науки – стихотворные и музыкальные; науки любопытные, но тщетные – астрология и алхимия… Смеху потом было с ним! Маменька призвала провидца-вещателя Тимофея Архипыча и велела ему провещать, скоро ли Василий Никитич назад возвернется из своей поездки в каменные горы, а Тимофей Архипыч этого Татищева не жаловал за то, что тот руки ему не целовал, и сказал, что, как он много руды накопает, так его и закопают там. А Татищев за это пожелал, чтоб типун на языке у провидца вскочил. Вот смеху было!

От сильного толчка кареты проснулась Парашка, скучно позевала, вытерла ладошкой заслюнявившийся рот и предложила в карты сыграть: в подкидного дурака.

– Нашла что придумать! – осуждающе посмотрела на нее мать. – Мужичка, что ли, ты, чтоб дурой оставаться?

– А я не останусь, – убежденно возразила Парашка.

– Ну, останусь я, ну, они, – кивнула мать на Катерину и Анну. – Срамно говорить такое.

– Тогда в короли давайте, – сменила Парашка желание.

– Ага! – метнула на нее Анна негодующий взгляд. – А при короле мужик должен быть. Ты захочешь им стать?

Парашка подумала и не захотела.

– Лучше в свои козыри, – предложила Катерина.

В свои козыри играть согласились.

Кидала царица Прасковья карту за картой, не очень-то заботясь, в чью масть придутся они. Думы были о другом, о бренности всего земного, чему оказываются подвержены и цари.

Едет вот она, государыня царица, и другие царского звания люди, а в какой скудости едут! Ай-яй, головушка горе-горькая!.. Умалилась, отощало, вовсе захудалым стало царское звание. С покойного царя Федора Алексеевича, как и с упокойного мужа, царя Ивана Алексеевича, спрос невелик. Оба от природного своего рождения квелые цари были, но нынешний-то государь Петр Алексеевич в здравом уме, в твердой памяти, а самовольно ведь он свою высокую и великую царскую честь не только умалять, а изничтожать начал. Живо помнится ей, царице Прасковье, как в последний раз он в Москву приезжал: поздоровались, облобызались, а руки-то, руки-то у царя… Мозоли на них, мужицкая-премужицкая, самая огрубелая кожа. И это царь! Говорится, яблочко от яблони далеко не катится… Нет, укатился царь Петр Алексеевич от своего родителя царя Алексея Михайловича. Далече они один от другого во всех своих навыках и обычаях. Алексея-то Михайловича, взявши под холеные белые руки, бережно к трону водили, и сидел государь на своем великом сидении, уподобляясь святейшему божеству. А нынешний… Да ведь он не сумеет ни подойти величаво к трону, ни подобающе сесть на него. По смерти царя Ивана ни разу не всходил на фон, на то царское великое сидение, и по сей день всходить на него не желает. Ох, чудно, чудно! Вымахал царь Петр в высоченный рост, а довольствуется малым, низким, приземистым жильем. В похвалу себе говорил, что когда за морем был и корабельному плотничеству обучался, – это царь-то, царь! – так постояльцем у какого-то мастерового человека жил и спал в шкафу у него. И какая же в лом похвальба могла быть, когда всему его тогдашнему заморскому пребыванию чистый страм. И ее, царицу Прасковью, и всю родню свою до скудной жизни довел. Должно, хотел бы, по своему подобию, вовсе довлечь всех до последней крайности, чтобы и они, как он сам, ничего не имели да постоянно в походах были. Не нужно, дескать, ни домов-дворцов, ни вещей в них, ни сряды. Ходи, как он, – в стоптанных башмаках да в чулках, самим штопанных… Вот она, царица, в дальнюю даль, на край света едет, а что везет с собой? Как есть – ничего. А ведь царица она!.. Упокойный царь-свекор, Алексей-то Михайлович, – царство небесное блаженной его памяти, – мысленно перекрестилась, – карты мешали пальцы в щепоть сложить, и с остервенением отшнырнула все свои козыри, удивив дочерей.

– Чего это ты, маманя?.. Козыри ведь…

– Отвяжись, ну-к вас…

О чем она думала-то сейчас?.. Ах, да… Упокойный царь-свекор… Он, бывало, в недельный путь – из Москвы в Измайлово или в Черкизово только на малое время на охоту ехал, а за ним столошадный обоз шел – с постелями, с посудой, с едой…

– О-о-хти-и…

В Новгороде опять нежданное: из карет вылезать, по земле путь окончен, дальше по воде поплывут.

Царь обо всем позаботился, и на реке Волхове гостей ожидали новоманерные суда. Только и оставалось, что паруса развернуть, а на случай безветрия гребцы наготове были. А многокаретный, многолошадный, многотележный и многолюдный обоз, вместе с гуртом скота, прежним ходом до Петербурга дойдет.

Куда как вольготно было по гладкой воде плыть, нежели по буерачным дорогам ехать. В каютах просторно и нетряско, не колотило о стенки, и нисколько не пугало царицу Прасковью и ее дочерей погубиться водяной смертью. И телом, и душой отдохнули на этом пути.

Из Волхова – в Ладожское озеро, неоглядное, что твое море, а потом – к старорусскому городку Орешку, называемому теперь Шлиссельбургом, флотилия с царственными гостями пожаловала, где со всем торжеством была встречена самим державным хозяином.

– Приучаю мою родню к воде, – говорил Петр адмиралу Апраксину. – Надо, чтобы не боялись видеть море и по достоинству оценили бы Петербург, окруженный водой. Кто хочет быть со мной в дружбе, тот должен часто бывать на воде, – похлопал царь Апраксина по плечу с явным намеком ему не быть сухопутным адмиралом. – Моя мечта, Федор Матвеич, сесть в лодку на Москве-реке и высадиться на Неве, не утруждаясь никакими пересадками, – воодушевленно говорил Петр, захватывая такой мечтой и адмирала.

– То свершенье было б великое.

– Может, и свершится оно, – обнадеживал Петр и себя, и его.

Мечта была дерзостной по вызову самой природе. В тот же год, когда ступил царь на отвоеванную у шведов приневскую землю, он вскоре после того со сведущим крестьянином Сердюковым исходил много