покачал. – Что с тобой?

Он поначалу отмалчивался да отнекивался, – ничего, мол, не произошло, а потом, тяжко вздохнув еще раз, разомкнул уста, развязал язык.

– Обижен я, Прасковья Федоровна.

– Кем? От кого обиду понес?

– Хочешь правду знать?

– Понятно, хочу. Садись вот тут, сказывай.

Собрался с духом и с мыслями Василий Алексеевич и сказал, что обиду он понес от нее, от царицы Прасковьи.

– Какую?.. Как так?..

А так, что за все его груды и старания она нешибко его приветила. Накипело на душе у него и наболело на сердце… Нечего удивляться и глаза на него таращить, – правду он говорит… Сейчас разъяснит, только дверь поплотней затворит… И хотя знал, что никто не подслушает, все же, подавшись поближе, свел голос почти до шепота.

– Нечего нам друг от дружки таиться, оба знаем, что твоим дочерям я отцом довожусь, а какая от того радость мне? Ты царица, они царевнами значатся, а я как был холуем подневольным, так им по сей день и остался. Помоложе был – не задумывался над этим, а вот когда на висках побелело, – потрепал он себя за поседевший клок волос над виском, – так опамятовался. Надо под старость лет в люди и мне выходить, честь честью закон принять и венцом покрыть голову.

– Погоди… – оторопела царица Прасковья. – Жениться хочешь? – И руками всплеснула.

Он утвердительно кивнул головой.

– На ком, Васенька? – всполошилась она и почувствовала, что с лица изменилась: либо побелела, как полотно, а не то как кумач покраснела.

– На ком же еще? – скривил губы Юшков. – Невеста известная.

– Кто?

– Да ты же! – ткнул ее пальцем в грудь.

– Постой… погоди… – Хотя на сердце и отлегло, но сумятица не оставляла. – Несуразное, Васенька, ты городишь. Под венец с тобой встать – значит, мне царицей не быть, а дочкам – царевнами. Зачем же нам в простецкое или вовсе в подлое звание выбиваться? – усмехнулась она. – Без ума, видать, думал ты.

– Все равно ты родней царю Петру оставалась бы.

– Я ему по царю Ивану родня, а по Василию Юшкову навсегда чужедальней стану, – вразумляюще пояснила она.

– Ну, тогда мне какого-нибудь графского или княжеского титла добудь.

– Да ведь не я титлами наделяю, а царь. За заслуги он возвеличивает, а ты на войне не сражался и у царственных дел не стоял.

– Будто во все года для тебя не старался. Говоришь, Праскуня, будто впервой со мной встретилась.

– Чего ж ты в Петербурге молчал? Там бы я с государыней Катериной Алексеевной поговорила. Может, и обдумали бы как быть.

– Того и молчал… – неопределенно ответил Юшков.

Подумала-подумала царица Прасковья и стала его вразумлять:

– Чтобы по теперешнему времени в графья-князья выбиться, перед царем отличиться надо, и ты, бог даст, сумеешь того достичь, разум есть у тебя.

Юшков поднял на нее глаза, заинтересовавшись, что она имеет в виду. И она продолжала:

– По твоей сноровке как раз подойдет, и тоже первейшим лицом сможешь стать.

– Да не расхваливай ты меня, говори, – не терпелось ему. Прасковья пристально посмотрела в его немигающие глаза

и уверилась, что ошибки не будет, подойдет Василий для намеченного ему дела, и убежденно сказала:

– Не хуже Федора Юрьича справишься.

– С чем?.. Какого Федора… Не томи, Праскуня, ясней говори.

– К пытошным делам тебе надо определиться. Самым верным сберегателем царских дел станешь, чтобы всех царских недругов подлинно что каленым железом повыжечь. А чтоб сподручнее было пытошные дела там вершить, ты у меня здесь руку набьешь. Возьми кого вздумаешь из тутошней дворни – бабу ли, мужика ли – да как следует попытай, кто во время нашей отлучки охальные слова про нас говорил. Либо самолично кнутом постегай, а то и железом прижги, либо кого из молодцов в помощники себе подбери. Пеньковый амбар или хоть старую баню под пытошную приспособь, там и пруд рядом, чтобы, в случае надобности, из проруби кого водой отливать. А я чую, Василий, что про нас языки тут трепали. Подумай об этом, милок.

Юшков перебрал пальцы рук, заставив их похрустеть в суставах, и еще более отягощенно вздохнул.

– Не больно умна ты, Праскуня, что такое надумала. Нынче одних попытаем, а назавтра другие нас подожгут, да так кольями подопрут, что не выскочишь. Сама говоришь, что народ осмелел… Нет, не с руки мне такое. Я ведь на словах больше криком, руганью пригрозить могу, а чтобы огнем прижигать аль кнутом стегать – на это особая злость нужна. Так просто рука не подымется. Нет, нет, для пытошного дела я не сгожусь, – уклонялся Юшков от ее предложения. – Может, к Анне в Митаву податься, а она там меня своей волею в звание возведет, – раздумчиво продолжал он.